Книга Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

— Пережили деда, переживем и тебя[132].

Мы пошли на кладбище. Эйтан выкопал узкую и глубокую яму в небольшом промежутке между могилой Неты и могилой бабушки Рут — похоронить там кости. Он копал молча, орудуя своей маленькой киркой и той лопатой, которую мы нашли в сарае до того, как его снесли, и, когда углубился сантиметров на шестьдесят, положил туда коробку, засыпал ее слоем земли, а в землю воткнул две луковицы. С другой стороны могилы Неты он посадил две другие луковицы — все четыре с почками первых зеленых листьев, которые морской лук выпускает осенью, — на случай, если кто-нибудь удивится, увидев, что здесь недавно что-то копали. Довик полил луковицы, и мы отправились домой. Дома Эйтан сказал, что нужно глянуть на новый пол, начал ли он уже затвердевать. Он протянул туда освещение, посмотрел, пощупал и сказал, что если кто-нибудь хочет запечатлеть в этом бетоне свою ладонь, то сейчас для этого представляется последняя возможность. Довик позвал Далию, и так мы и сделали: Довик впечатал в бетон свою ладонь, Далия поспешила явиться и отпечатала свою ладонь так, чтобы отпечаток ее мизинца касался отпечатка его мизинца, а за ними — Эйтан и я, две ладони, сходные по размеру и рядом друг с другом.

— Отличный пол, Эйтан, — сказала я. — Ты только что залил его, а я уже забыла, что здесь когда-то стоял тот ужасный сарай.

— Для тебя, госпожа моя, — сказал он. — Чтобы найти благоволение в глазах твоих.

— Я благоволю.

— Я полью его немного, — сказал совсем уже успокоившийся Довик. — Чтобы бетон не потрескался.

— Не нужно, — сказал Эйтан. — Меня только что шлепнула по голове капля дождя.

— И меня, — сказала я.

Капля, другая, и небо враз потемнело, и хлынул первый осенний дождь. Сильный, как всегда в наших местах. Разверзлись, согласно указаниям Библии, хляби небесные, ударили первые капли, молнии прорезали темноту, гром прогрохотал и покатился вдаль, небо стало обиталищем ревущих чудовищ.

Довик и Далия бросились к себе домой, а мы с Эйтаном пошли к себе. Мы стояли у окна, плечо к плечу, и смотрели. Эйтан обнял меня и положил голову на мое плечо. Дождь все усиливался, пробуждая семена и воспоминания, прорывая новые каналы, стирая свидетельства былого.

Эйтан сказал:

— Забавно, Рута, — человек должен был проделать весь путь из Китая сюда, чтобы найти здесь этого несчастного младенца.

Я сказала:

— Это не забавно, но в этом есть очень большая правда.

4

Та зима была очень дождливой. Непрерывно громыхала громами, полосовала небо молниями, завывала холодными ветрами. Трясогузки возвещали приход очередной грозы, малиновка плясала меж капель. Дожди переходили в ливни, лужи разливались озерами, град стучал по крышам. Это была зима, которая получила название «та зима».

И когда «та зима» кончилась и мы пошли на первую весеннюю прогулку в дедушкино вади, но уже без дедушки, нас ожидал подарок от него. Под харувом, в том месте, где никогда ничего не росло, расцвела небольшая, но густая и ликующая группа маков, люпинов и синих васильков, окруженная листиками лютиков и цикламенов.

Далия сказал:

— Как это символично! Это его настоящий памятник!

— Еще одна такая фраза, Далия, — сказала я, — и ты получишь от меня камнем по голове.

Довик засмеялся, а Далия сказала:

— Тогда как ты объяснишь, что именно в том месте, где он умер, расцвели те цветы, которые он любил? Разве это не символично?

Довик сказал:

— Это именно потому, что он здесь упал, потому что, когда он упал, те семена, которые он собрал, тоже упали на землю, и вот так они тут расцвели.

— Я так люблю, Довик, когда мы мне все объясняешь, — сказала Далия и взяла его за руку.

Глава сороковая

Лето, которое пришло после «той зимы»
(черновик)

Я пишу:

То лето было очень жарким. С утра до вечера — раскаленные ветра. Дни медленно текли за днями, стекались в месяцы и высыхали один за другим. Цикады и сойки сопровождали то лето, каждая в отдельности и шумными стаями: пришли с ним вместе, были с ним вместе, ушли с ним вместе. То лето уходило медленно.

Скупыми были слова. И ни одного о годах, что прошли, о той змее, что укусила, о том, что Эйтан сделал, как я предполагала, там, в вади, около большого харува, после смерти дедушки Зеева. Ни одного из тех слов, которые хотели бы и могли бы облегчить, или объяснить, или упрятать.

Я рассказываю.

В то лето ко мне вернулся мой первый муж. Вернулся, точно младенец, родившийся сам собой. Вот — родился и рос себе, и — как у всех младенцев — каждый день что-то хорошее: первая улыбка, новое слово, уже сидит, уже ходит, уже говорит. Разжигает огонь. Пытается рассмешить. Улыбается. Вспоминал ли все это? Придумывал ли заново? Не важно. Важно, что он снова со мной. Здесь.

Я вижу:

Он похудел. Еще немного, и он вернется к своей прежней форме. Однажды я повезла его к нашему водоему, уже не такому тайному. Мы разделись, стоя напротив друг друга. Под определенным углом зрения и падающих лучей солнца я увидела, что он чуть-чуть позолотился. Это хорошо. Вернувшись, мы вместе пошли на кладбище.

Я лежу:

С ним.

Только с ним.

Я беседую:

С моим братом. Его зовут Довик. В честь дяди Дова, который привез нам в своей телеге ружье, и корову, и черный камень суровый, и дерево тут, и бабушку Рут.

— Ничто ни изменилось в этой семье, — говорю я ему. — Мы были и остались тем базальтовым камнем, что вделан в стену дедушкиного дома. Он сам, и Эйтан, и ты, и я — все мы такие. Но камень не выломаешь, как мы сломали сарай, потому что если выломать этот камень, рухнет весь дом.

Довик молчит. Опускает ложку в кастрюлю, в которой смешивает лимончелло, пробует и протягивает мне ложку — чтобы я тоже попробовала и оценила.

Я отворачиваю голову. Нет.

— Да и какая разница? — продолжаю я. — Главное, что Эйтан вернулся. Вернулся домой, ко мне. Хотя бы он…

Довик не отвечает.

— И что смешно во всей этой несмешной истории, — говорю я, — смешно в ней то, что не моя любовь спасла его и не мое терпение вылечило, а все это сделал дедушка Зеев. Та работа, которую он взвалил на него, и его завет с той стороны смерти, — завет мести.

Довик не отвечает. Как и дедушка Зеев, он тоже не любит, когда слишком много говорят о некоторых вещах и о некоторых временах.

И я умолкаю. Я вспоминаю: я ведь тоже такая.