Книга Голая правда - Светлана Успенская

А потом… Потом противный пронзительный визг — и все. Страшная густая чернота, охватившая его, и ни одного просвета. Ни одного…

Алтухов отнял застывшие руки от лица. Да, все было так, теперь он ясно, до мельчайших подробностей представляет, как все произошло…

Он убил ее своими руками. Убил ее, значит, убил смысл своей жизни. Ах, если бы… Если бы он пришел раньше, до того, как она приняла таблетки, или пусть бы вообще не приходил в этот день. Пусть бы ее спас тот, кого она ждала. Пусть… Главное, что она осталась бы жить…

Но он убил ее… Он убийца. Если бы он не пытался отнять у нее пистолет, она застрелила бы его. Ну и пусть, все равно жизнь без нее невозможна. Пусть бы он умер. Он бы умер вместо нее — не это ли настоящее блаженство!

Бог мой, что он наделал! Зачем, зачем он появился именно тогда, когда его появление было ненужным! Он проклят, проклят с самого рождения. Он убийца любимой женщины. Теперь ему незачем жить…

Бессвязные мысли роились в голове Алтухова. Погруженный в воспоминания, он не слышал разговор в соседней комнате, пока какой-то резкий звук не вывел его из задумчивости. Он встряхнулся и посмотрел на дверь.

«Ах да, милиция…» — Эта мысль оставила его равнодушным. Какое дело ему до милиции, до людей, до всего белого света, если ее нет… Ее нет… Ее больше нет…

Он неслышно встал, подошел к окну и рванул раму. Защелка затрещала, посыпались кусочки дерева и частицы засохшей масляной краски. Он встал коленями на подоконник и посмотрел вниз. Серая лента тротуара поплыла перед глазами.

«Стой!» — Топот шагов и крики послышались у него за спиной.

Он шире, как будто удивляясь чему-то неведомому, открыл глаза и стал медленно заваливаться лицом вперед.

Толпа людей — мужчин, стариков, женщин и детей — стояла около желтой ленты, ограждавшей кусок асфальта с расплывшейся лужей крови. Внутри пустого квадрата, распластав руки, как будто обнимая нагретую солнцем землю, лежал человек. Вокруг него суетились люди.

Пожилой представительный мужчина с брюшком записывал показания свидетелей, другой, помоложе, тщательно фотографировал место происшествия, обходя тело со всех сторон.

Погибший лежал, прижавшись щекой к асфальту, и его раскрытый глаз лукаво косил, как будто он исподтишка наблюдал за толпой, за действиями милиции и за птицами, кружившимися в узком квадрате чистого неба.

К вечеру зеваки постепенно разошлись. Мамаши пошли варить ужин, мужчины подсели к телевизору, а старушки принялись вязать вечный чулок. Уехал и «уазик» с зарешеченными окнами, и милицейские легковушки. Дворник засыпал песком кровь на асфальте.

Из подворотни, пугливо озираясь, вышел черный пес, принюхался и, чуя запах свежей человеческой крови, тоскливо завыл.

Высоко в небе, сияя молочной чистотой в просветах рваных быстрых туч, выползла круглая, как удивленный глаз, луна. Тихо шелестел в верхушках деревьев ветер. Было тихо.

ЭПИЛОГ

Торжественно одетый в белую просторную рубашку с короткими рукавами, благоухая дорогим одеколоном, Костя Ильяшин шел по набережной, а внизу, сияя отраженными золотыми куполами, дробился и дрожал от набежавшей волны Кремль. Локоть он бережно прижимал к своим ребрам, поддерживая легкую девичью ручку, — рядом с ним мелко вышагивала Лиля, четко, как на параде, звеня острыми каблуками.

— Да, — задумчиво пробормотал Ильяшин, глядя на изогнувшиеся над рекой мосты, — простить себе не могу, что оставил его одного.

— Ты о чем? — удивилась Лиля, но тут же поняла и согласно кивнула.

— Он понял, наверное, что после опознания голоса терять ему нечего, и решил избежать наказания, — с горечью продолжал Костя. Ему было жалко, что результат кропотливой работы всей оперативной группы пошел насмарку, преступник скрылся от карающих органов, хотя бы и ценой собственной смерти.

— А ты что делал в это время?

— Оформлял показания Жмурова и понятых. Жмуров сразу опознал его голос. Я как чувствовал, что он не врет, — у меня есть какое-то особенное понимание психологии преступника.

— А почему же это понимание не помогло предотвратить самоубийство? — как всегда с подковыркой, спросила Лиля.

Она была особенно хороша в этот вечер, и поэтому Костя не решился спорить. Синие джинсы облегали красивое тело, волосы свободно трепал ветер и бросал их в сторону так, что иногда они задевали щеку ее спутника. Глупо было сердиться на такую девушку в дивный вечер.

— Алтухов не преступник… То есть преступник, конечно, но не такой, как Жмуров, — у него еще не выработалась стандартная психология. Поэтому мы и не могли его так долго раскрыть. Он совершал нелогичные поступки. Все его действия не вписываются в картину преступления. И вообще он был странный, неадекватный действительности. Я думаю, он вошел к ней (дверь-то была открыта, она ждала Кабакова), устроил скандал и поднял на нее руку. Но потом опомнился, испугался и решил скрыть все под видом амнезии. Потому и из больницы удрал. Помнишь вторую пулю? Я думаю, что она пыталась защититься от него. Но не удалось.

— Слушай, а чем он ее, а?.. Ничего не нашли?

— Мне в голову приходит только одна идея, простая до безобразия. Он ударил ее виском об острый угол кровати. Я осматривал спальню еще раз и нашел на черной простыне пятно крови. Его не заметили при первом осмотре — черное на черном. Экспертиза подтвердила, что это кровь Шиловской, характер височного ранения полностью соответствует контуру деревянного резного элемента. К тому же Алтухов оттащил ее на середину комнаты — если бы не это, ребус оказался бы проще.

— Но какой у него был мотив убивать Шиловскую, не понимаю, — вздохнула Лиля. — К сожалению, все точки над «и» мог бы расставить только сам Алтухов.

— А для меня картина вполне ясна… Я только не понимаю поведения Шиловской. Она принимает таблетки с желанием умереть, но защищается, когда он хочет ее убить. Правда странно?

— Ты читал «Голую правду»? Там все написано. Не совсем прозрачно, конечно, с поправкой на литературный витиеватый стиль, но все ясно. Я даже выписала то место. Хочешь прочитаю?

— Давай валяй.

Лиля достала из крошечной сумочки разлохмаченную записную книжку и стала тихо читать:

— «Не это ли счастье: раздираемой изнутри страшными резями, которые будут рвать мое тело на куски остервенело, как стая голодных бродячих псов, — метаться, цепляться длинными ногтями за его дрожащие руки, оставляя на них глубокие розовые следы, впиваться зубами в мякоть его ладони, имея на это полное право, и между рвущими душу стонами плакать сладкими слезами, как будто от боли, а на самом деле — от любви… Не это ли счастье, единственно доступное мне теперь, теперь, когда мосты сожжены, брода нет, переправы тоже и оба берега моей жизни обстреливаются из крупнокалиберной артиллерии? Не это ли единственная достойная меня возможность счастья и единственное наказание для него? Я не Господь Бог, я только орудие в его старых веснушчатых руках, и пусть он действует как хочет — карает, милует. Если решит, что я должна остаться в живых, — я буду жить, если я должна умереть — я умру. Да будет так!.. — так думала я, когда играла последнюю сцену в фильме «Сказка, рассказанная осенью», так думаю и сейчас».