Книга Каменные клены - Лена Элтанг

Шекспир — неиссякаемый источник надгробных надписей.

Если бы я хоронила там Сондерса, то написала бы мелом на фанере: Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!

Для Луэллина — которого я больше не увижу, так уж лучше бы он умер — подошло бы вот это, синим по белому граниту: Он грань хотел стереть меж тем, чем был, и чем казался.

А что бы я написала, если бы рыла могилу для себя?

Вопреки всему субъект утверждает любовь как ценность?

Нет, эту цитату мы, пожалуй, уступим учителю Монмуту, в ней полно спертого библиотечного воздуха Что же тогда? В топку Петрония с этим запальчивым Totus mundus agit histrionet.[150]В топку Дилана Томаса с его небрежным and death shall have no dominion[151]и пахнущей пивом отстраненностью — боже мой, через пять лет мне тоже будет тридцать девять.

Это все годится для тех, кто верит, что камень падает потому, что так хочет камень. А я думаю, что камень падает потому, что ему некуда больше деться. Поэтому на моей плите мы напишем вот что:

Запоздалы мольбы твои, Фроди!

Раскрутили мы мельницу, не остановишь —

Балки трясутся, слетела основа,

Надвое жернов тяжелый расколот.[152]

* * *

Ab urbe condita.

Я сижу в пустом кафе, сплошь обитом бордовым бархатом, пишу в свою тетрадку и вспоминаю лондонское лето восемьдесят третьего. Не потому, что в этот год родилась Эдна А, которая спит сейчас в запертом номере на втором этаже «Кленов», а потому что веранда кафе только что выкрашена, и на всех скамейках белеют тревожные таблички.

В Кардиффе мне нужно подписать бумаги у нотариуса, вернее — одну бумагу с длинным царственным названием, это займет целый день, так что я успею выпить эспрессо в галереях Эдварда и купить огуречной травы, а то моя вся вымерзла за зиму. Почему я чувствую себя в большом городе так, как будто на ногах у меня сабо, а из ивовой корзинки торчит утиная голова? Потому что у меня нет денег?

У меня никогда нет денег, удивительное дело. Стоит им появиться, как непременно что-нибудь прохудится. Денегнетденегнетденегнет

Что сейчас делает мой любопытный постоялец: смотрит в грязное окно в букмекерской конторе или выводит чужих собак в Кенсингтонских садах — что он вообще делает? Когда я думаю о Лу Элдербери, то мысленно произношу инспектор и посмеиваюсь — его это слово ужасно раздражало. Разве я думаю о Лу Элдербери? луэлдерберилуэлдерберилу

В бархатном кафе так тихо, что я вздрагиваю от шагов подавальщицы.

— Что будете пить? — говорит она — Возьмите свежий йогурт с базиликом. Это наш особенный рецепт.

— Это должен быть наш, особенный, постоялый двор, — говорит мама, когда мы вчетвером перекрашиваем облупившуюся веранду в синий цвет. — Он должен быть абсолютным, как кондитерская где-нибудь в Понт-Авене: заходишь туда и сразу понимаешь, что здесь бретонская confiserie, и сейчас тебе дадут гренадиновый сироп и гречневые галеты.

— Боюсь, что ты слишком высокого мнения об этой развалине, — говорит отец, — не забывай, что у нас всего-навсего четыре комнаты для постояльцев. Ну, от силы шесть. Это не отель, а дом — для того, чтобы жить. Будь моя воля, я бы вообще никого сюда не пустил. Это дом, и он называется так же, как любой дом в Честере или Йоркшире. Когда у меня будет приличная работа, я сниму дурацкую табличку с ворот и отдам комнаты нашим детям — мне стыдно, что Александра делает уроки в кладовке.

— Каким еще детям? — хмурится мама — Да, мы назвали свой пансион «Каменные клены», а не «Трал и дельфин» или «Желтая субмарина», и это значит, что море не в названии, а в сути. — Она поднимает перепачканный ультрамарином палец, волосы мама убрала под платок, но они все равно поймали несколько масляных брызг.

— Здесь ничто не должно напоминать рыбацкие забегаловки, пропахшие маслом, в которые летом принимают работать бродяг, а зимой закрывают двери и ставни на замок, — говорит она. — Здесь ничто не должно говорить: вы слишком бедны, чтобы у нас переночевать!

— Я всегда хотел жить у моря, — говорит отец, — но никогда не хотел быть трактирщиком в Уэльсе. Я хотел иметь маленький домик и мастерскую, где мог бы возиться со старой мебелью, я хотел забрать тебя от букиниста, но не хотел видеть тебя с ключами от кладовых на поясе.

— Никаких горничных в тельняшках, никаких медных начищенных якорей, вроде тех, что выставлены на крыльце у Лейфа. Никаких термометров-корабликов на стенах! — повторяет мама, как будто не слышит.

— Скорее бы тут все закончить и убежать на пляж, — думаю я, — там можно шагать навстречу быстрому приливу, а в последний момент уворачиваться и отбегать под насмешливый хохот чаек.

— У хозяина Лейфа все не так плохо, просто он двадцать лет плавал на «Норфолке», — говорит Дейдра, — и, наверное, все двадцать лет мечтал открыть бар для моряков. Не переживайте, мисс Сонли, мы справимся, невелика тяжесть.

— Сила ветра от трех до шести… на море легкое волнение… север острова, южная оконечность… антициклон с Азорских островов, — говорит радио.

* * *

Человек этот нужен еще для оправдания совокупного действия. Действие совершено. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяна: он больше не понадобится…[153]

…приходила Воробышек Прю, как всегда румяная и взъерошенная. Принесла собаку, совсем приблудную, найденную на дороге, собаку я взяла, а соседку в дом не пустила, пусть дуется сколько ей угодно. За неделю собака освоилась и уже откликается на новое имя, виляет пепельным пушистым хвостом.

Ку-ши — хорошее имя для собаки, которая к тому же совсем не лает, подходящий молчаливый дружок для меня. Собака ужасно толстая, наверное, жила при какой-нибудь мясной лавке — может быть, ее ищут по всему городу. Все толстое и пушистое норовит убежать и потеряться.

В комнате у Младшей все так же, как было, когда она убежала и потерялась.

Не хватает только постеров и клубных афиш — в тот день, когда она уехала, я сорвала их со стен и закопала в саду, вместе с оставленными ею платьями, даже постельное белье туда кинула, изрезав ножницами, лучше бы на тряпки пустила, такое было хорошее крепкое полотно.