Книга Кунцельманн & Кунцельманн - Карл-Йоганн Вальгрен

— Половина народа, которых ты видел в «Баре» и «Вилле Медуза»[129]в начале девяностых, прошли через мои руки. Я их создал, я учредил для них лабораторию в стиле кабинета доктора Калигари[130], а потом продавал как рабов — на ТВ-3 или посредникам вроде Андерса Сервина… А компаньон мой ещё и драл процент с их доходов, когда они начали разъезжать по стране и показывать фотографам голые жопы. Скандал за скандалом. Наш главный конкурент был Микаель Блинкеншерна, типчик, который воровал все мои идеи, но реализовал их с ещё большим цинизмом…

Со временем Хамрелль познакомился с огромным количеством людей, от Андерса Сервина и Анны Брекеньельм до медиамогула Яна Стенбека, с которым он как-то обедал в шикарном ресторане в Старом городе. По его мнению, мультимиллиардер злоупотреблял едой.

— Янне жрал, как танк, — сказал Хамрелль. — Никогда такого не видел… Мужик мог целого быка умять.

Что в рассказах Хамрелля было правдой, а что нет, Иоаким, естественно, определить не мог. Но что касается злоупотреблений самого Хамрелля, у него не было ни малейших сомнений. Хамрелль утверждал, что все девяностые годы он ежедневно пил не меньше трёх литров красного вина, пока наконец тогдашняя подружка не заставила его обратиться за помощью в общество анонимных алкоголиков. Теперь, как он утверждал, всё в прошлом, за исключением никотина, да и то в виде жвачки.

Забавно, что именно в связи с переходом на трезвый образ жизни он и угодил в порноиндустрию.

— Я туда вляпался случайно, осенью 2001 года, хотя шаг от реалити-шоу невелик. Ещё когда я работал в рекламе, мы из года в год делали фотосессии для больших магазинов одежды. Модели приходят и уходят. Красивые девушки, жадные до денег. Отличные фотографии, а результат — так себе. И мужские модели, и женские… Не поймёшь, высшие создания, не для нашего мира. К тому же я до смерти устал от политкорректности… от ханжества, вернее сказать. Официально женщина на фотографии не должна выглядеть как секс-объект, и в то же время не просто должна, а обязана, потому что любой мало-мальски честный анализ рынка во всём мире показывает, что мужчины именно на секс и клюют. Другое дело — реалити-шоу. Никто не сказал ни слова, никто не обвинял, что мы продаём секс и голые тела. А девок-эксгибиционисток хоть лопатой греби, все же мечтают стать моделью… И что с ними делать? Не всем же быть Эммой Виклунд[131]… И что, бросить их в беде? Издеваться над ними, потому что они ищут внимания в мире, где, если не выставляешь себя напоказ, ты просто не существуешь? А я дал им шанс! Я снимал их на пробах к десятку реалити-шоу. Потом снимал тех, кого не взяли, — им так нужно было внимание и утешение. Кто-то из девочек рвался больше других, некоторые были в отчаянии, и я, каюсь, извлекал из этого выгоду. Я просил их раздеться — трезво и цинично. Ох как охотно они на это шли! Раздвиньте ноги, говорил я им, и глазом не успевал моргнуть — пожалуйста, хоть с лупой. Куда легче, чем я ожидал. Заметь, Иоаким, мы говорим о красавицах… и у многих голова на плечах… почти у всех, если не считать малопонятной страсти, чтобы их узнавали в очереди в «Стурекомпаниет»[132]. Я снимал, снимал… красивые, сексуальные, честные снимки. Да пошли вы, послал я всех политкорректных мудаков подальше, и двинул прямо в мужской журнал «Слитц». Потрясающе, сказал редактор. Замечательно! Главное, возбуждает. Присылай счёт, сколько ты за них хочешь. Снимки идут в следующий номер. И так пошло — «Слитц» купил картинки, «Мур» купил картинки… Бинго Ример при встрече назвал меня гением… и в один прекрасный день мне позвонили… у них, видите ли, заболел фотограф, не мог бы я его заменить? А почему нет? Почему я должен по этому поводу комплексовать и угрызаться? Почему я должен придерживаться какой-то морали, когда все остальные плевать на неё хотели? Ты понимаешь, когда я завязал с алкоголем, мир вокруг словно промыли из брандспойта. Нигде никакой морали нет. Принцип капитализма прост, как репа, — дать людям то, что им хочется…

Пространные монологи Хамрелля звучали как программа современной Швеции. Иоаким вспоминал себя. Девяностые годы начались с всеобщей лёгкой иронии, которую постепенно заменила тоска по подлинности, вылившаяся в странное желание выставить всё личное напоказ. Это было десятилетие, когда всевозможные идиоты получили разрешение открыто демонстрировать свою ошеломляющую безмозглость в вечерней прессе, время инфантильных войн между «Оазисом» и «Блюр»[133]… А чего стоили кулинарные программы? Эта так называемая кроссовер-кухня, где одуревшие от наркоты повара испытывали терпение зрителей такими блюдами, как обжаренный в шампанском сюрстрёминг[134]или земляничный пирог с квашеной капустой… Это было десятилетие интимной журналистики и интимной литературы… десятилетие, породившее таких людей, как Голый Янне, привлекавший медийное внимание регулярным показом собственного детородного органа в бесконечных телешоу, а те и рады — и очень хорошо, пусть демонстрирует… Десятилетие до предела коммерциализированной гибели принцессы Дианы, «Криминального чтива», ужастиков и сверхнасилия (пока датская «догма» не поставила точку)… Десятилетие шикарных иностранных слов, виртуальной реальности, которая так и не состоялась — вместо неё появились реалити-шоу. Десятилетие, когда обычные фотомодели становились мировыми знаменитостями, а количество силиконовых бюстов росло и росло. Десятилетие старилось вместе с женщинами, которые стариться не хотели — молодость и внешний вид стали означать всё. Ретро семидесятых, порнозвезды, прозак[135], «Спайс герлз», нелепое определение «поколение Икс»… уж с ним-то Иоаким себя, по крайней мере, не идентифицировал. Это было десятилетие, когда исчезла последняя связь между понятиями «известность» и «талант», когда телевидение и вечерние газеты вошли в людоедское пике лжи и сплетен, а некий Иоаким Кунцельманн продолжал свой путь на личную голгофу, обозначенный такими вехами, как лопнувший пузырь информационных технологий, обесценивший его акции, и постоянно растущее потребление порно в Интернете.

А произошло вот что: история жизни Хамрелля, которую тот каждый раз украшал новыми деталями, побудила Иоакима проанализировать эпоху, превратившую его в лузера космических масштабов. В конце сентября, через два месяца после того, как им удалось продать ещё одну картину Кройера двоюродному брату Эмира, он уехал на Готланд, чтобы присмотреть за затеянным им шикарным ремонтом, а заодно и попытаться написать эссе. Начал он с констатации факта, что причиной сегодняшней ситуации является либерализация эфира в конце восьмидесятых. Как только плотина по приказу политиков открылась, страну затопил невиданный доселе информационный поток. Все эти тысячи и тысячи часов эфирного времени (не говоря уж об Интернете, по воле случая появившемся в то же время) надо было чем-то заполнять. И не просто заполнять, а придать такой формат, чтобы привлечь публику, а самое главное — рекламные деньги. Так началась смертельная спираль. Ничего святого не осталось. Ничего личного не осталось. Требовались громогласный интим и провоцирующая чувственность. В этом извержении медиавулкана для вкуса и стиля не было места. Остались только гигантское эксгибиционистское идиотопоклонство, клонированные мнения и распадающаяся этика — полная, если не окончательная дегенерация мира.