Книга Зачем нам враги - Юлия Остапенко

— Она будет вашей, миледи, — жарко прошептала Эллен, — но только после того, как вы убьете меня.

Рослин держала голову Баифета в своих ладонях, а ладони Глоринделя лежали на ее запястьях, и оба они смотрели на Эллен. А она смотрела на них, слыша хриплое дыхание Натана в нескольких шагах от себя, и так же, как он, знала, что Рослин и Глориндель сейчас слышат и слушают оба — вместе, как один человек, чем они и были. Да, она знала это, как знала и то, что улыбка Эр-Дьятиса, которую она чувствовала затылком, была улыбкой победителя.

Гул вокруг них превратился в рев, в котором уже можно было различить топот ног, бряцанье железа и монотонный хор, певший прекраснейшую в мире песню. А потом все стихло: на раз-два, будто кто-то невидимый отдал приказ, которому нельзя было не подчиниться. И если бы Эллен оглянулась через плечо, то увидела бы бурую толпу лиц, мехов, железа, заполнившую все видимое пространство. Толпу, которая ждала теперь одного-единственного слова или взгляда от духа тьмы, который смотрел на Эллен двумя парами глаз: черных и васильковых...

И это были разные глаза. Глаза и руки, она все это помнила: вот в этих глазах было любопытство, а вот в этих — мольба, вот эти руки цеплялись за ее запястья, а вот эти бережно и крепко прижимали к себе и гладили по голове, и голоса — разные голоса — говорили ей «сука», «бедная», «дура», «мамочка»... Эти руки били — но били по-разному, с разной силой и разной яростью, а ведь прежде Эллен никогда не думала, что ярость тоже бывает разной. И жар бывает разным — хоть и сжигая, и грея, он все равно остается жаром... Тьма? Первозданная тьма? Да при чем же тут тьма, миледи, милорд, когда вы столь же различны в вашем безумии, сколь и похожи? И когда мы — я и Натан — похожи и различны точно так же, как вы? Ведь мы — не один человек, хотя оба мы служим вам, иногда одинаково, иногда по-разному. Мы были вам врагами, как умели, а вы нам отплачивали за это дружбой, как могли, и это было так по-человечески. Великие боги! В этом не было единой и первозданной тьмы, в этом вообще не было ничего особенного, ничего странного, ничего из того, о чем говорил Эр-Дьятис, хотя, может быть, всем нам было бы проще поверить в это... Но ваша тьма, милорд Глориндель, — это всего лишь ваше одиночество и неверие, и ваша тьма, миледи Рослин, — это всего лишь невыносимое горе, и страх, и желание, чтобы пришла мама, вы же еще такая маленькая...

... она прокричала все это и еще много, много столь же отчаянных и ненужных слов за долю мгновения, пока ее рука прикасалась к руке Рослин. А потом умолкла, не подозревая, что за эту долю мгновения ни звука не вырвалось из ее до крови закушенных губ.

— Твои эльфы здесь, — сказал Эр-Дьятис. — Пора. Эллен медленно разжала пальцы, цеплявшиеся за стремя.

Рослин смотрела на нее.

А Глориндель поднял голову и посмотрел на некроманта.

— Пора, — повторил он и улыбнулся. Его ладонь отпустила запястье Рослин и легла ей на плечо. И тогда Рослин улыбнулась тоже.

А потом швырнула голову Баифета Эр-Дьятису в лицо.

Ветер перешел в ураганный вихрь. Толпа тальвардов зашевелилась, передние ряды смешались, отступая, — теперь от Эр-Дьятиса и остальных их отделяло всего тридцать шагов. И тогда показались эльфы. Она поднимали головы, изумленно оглядывались, хватались за пояса, на которых не находили оружия. Их было едва ли не вдвое больше, чем тальвардов, и на мгновение Эллен показалось, что сейчас они кинутся на своих пленителей и сметут их, как пыль, голыми руками... но только кто-то должен им это приказать.

Эллен взглянула на Глоринделя. Он смотрел на своих эльфов, и по его лицу блуждала смутная, то ли пьяная, то ли горькая улыбка, какой Эллен прежде никогда не видела.

Сколько еще ваших улыбок я не видела, господин Глориндель?

— Убирайся с дороги, некромант, — сказал Глориндель, вытягивая меч. — А то ведь пришибу ненароком... неминуемо пришибу.

— Постой, что ты делаешь?! — недоуменно крикнул Эр-Дьятис, хватая лошадь эльфа под уздцы. — Ты должен...

— Я никому ничего не должен, — раздельно произнес Глориндель.

Клинок его меча сверкнул в ослепительном сиянии, затопившем мир, описал в воздухе полукруг и замер перед толпой эльфов. Сейчас они принадлежали ему.

Словно подтверждая свои права, он что-то закричал им на эльфийском.

Тогда Эллен повернулась — мимо согнувшейся в седле Рослин, выхватывающего клинок Натана, мимо Эр-Дьятиса, что-то яростно кричавшего им сквозь вой и рев многотысячной толпы, — и увидела, что алая рана на теле белого сияния исчезла.

«Я люблю всех вас», — подумала Эллен.

И не важно, почему они сделали это, думала она, глядя, как вздымается, пенится и обрушивается на бурое пятно желтая волна. Тьма или безумие, самолюбие или честь — все равно, как это называть.

И не важно, что скажет мне Глориндель, что ему скажет Натан, что Натану скажет леди Рослин и что скажу леди Рослин я, когда закончится этот день, последний день нашего пути.

И не важно, останется ли жив к концу этого дня хоть кто-то из нас, думала Эллен, поднимая коня на дыбы над головой бросившегося к ней тальварда.

Все это не имеет никакого значения, думала она, потому что, если мы выживем, если мы скажем, если мы сможем, — я теперь буду знать зачем.