Книга Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс

А Сузи вышла за него, несмотря на протесты матери, которая поначалу вроде бы поддерживала ее планы, возможно, напоминая себе самой, что дочери уже двадцать восемь и время не на ее стороне. Но, как только помолвка состоялась, мать ясно дала понять, что ее единственное дитя могло заключить гораздо лучшую партию, и пустилась во все тяжкие, чтобы это доказать, одновременно развернув яростную кампанию по его перевоспитанию и обучению должным манерам. Но даже ей не удалось отыскать ни одного недостатка в их доме. Дом стоил ему всех его сбережений, а проценты по банковской ссуде были такими высокими, какие он при его доходах едва мог себе позволить; но дом был символом прочности двух самых важных вещей в его жизни — его семьи и его работы.

Сузи прошла хорошую школу как секретарша, но, по всей видимости, рада была оставить работу. Если бы ей хотелось работать, он с удовольствием поддержал бы это ее желание, как все, к чему она проявляла хоть какой-то интерес. Но сам он предпочитал видеть ее довольной своими занятиями по дому и в саду, знать, что она ждет его возвращения в конце дня. Их брак не был современным модным браком, не был он и таким, какой могли себе позволить многие другие пары. Но это был брак, какого хотел он, и он был благодарен, что и Сузи хотела того же.

Он не был влюблен в нее, когда они поженились, теперь он это хорошо понимал. Он мог бы даже сказать, что вряд ли знал, что это значит — любить, поскольку это понятие не имело ничего общего с его взаимоотношениями с женщинами, полустыдными связями, унизительными юношескими неудачами. Но ведь не только у поэтов встречалось оно, весь мир произносил это слово, понимая, казались бы, инстинктивно, если не посредством прямого опыта, что именно оно означает. Иногда он чувствовал себя несправедливо обделенным, лишенным того, что всем дано от рождения, как человек, лишенный вкусовых ощущений или обоняния. И когда три месяца спустя после свадьбы он понял, что любит Сузи, это было для него как открытие, словно он познал наконец что-то давно ему известное, но до сих пор еще не испытанное, словно глазам слепца вдруг открылась реальность света, красок и форм. Это пришло к нему как-то ночью, когда впервые Сузи испытала наслаждение от его ласк и, полусмеясь-полуплача, прильнула к нему, еле слышно бормоча нежные слова. Обнимая ее, прижимая к себе, он вдруг понял в какой-то миг озарения, потрясший его самого, что он ее любит. Это озарение, утверждение чувства явилось ему и как исполнение желаний, и как обещание: это было не концом исканий, но началом новых открытий. Не было места сомнениям. Его любовь, раз уж он понял, что любит, казалась ему нерушимой. В их семейной жизни, возможно, встретятся какие-то моменты, когда оба они почувствуют себя несчастными и недовольными друг другом, но никогда их брак не будет иным, чем в этот миг. Неужели может и вправду случиться так, думал он сейчас, что при первом же серьезном испытании этот брак будет поколеблен или даже рухнет? Что может означать решение Сузи уступить настояниям матери, ее угрозам вперемешку с мольбами в тщательно рассчитанных дозах и покинуть его теперь, когда должен родиться их первенец? Рикардс хотел быть вместе с ней, когда ей впервые дадут подержать ребенка. А сейчас ему могут даже не сообщить, что начались схватки. Воображаемая сцена, преследовавшая его по ночам, перед сном и по утрам, как только он открывал глаза, — торжествующая теща стоит в родильной палате с его ребенком на руках, — доводила его неприязнь к этой женщине чуть ли не до паранойи.

Справа от зеркала стояла их свадебная фотография в серебряной рамке, сделанная сразу же после свадебной церемонии, которая словно нарочно подчеркивала сословные различия между двумя семьями. Сузи слегка прижалась к нему, ее заостренное книзу, беззащитное личико выглядит здесь совсем юным, гораздо моложе ее двадцати восьми; белокурая головка в свадебном венке едва достает Рикардсу до плеча. Венок был из искусственных цветов — ландыши и розовые бутоны, но в памяти тотчас возник едва уловимый аромат, который исходил от них тогда, в день свадьбы. По ее лицу, по спокойной улыбке нельзя ничего прочесть, даже того, что символизировала вся эта белоснежная свадебная мистика: «Вот чего я добивалась, вот чего я хотела, вот чего я достигла». Сам же он смотрит прямо в объектив, стойко перенося этот явно уже последний из бесчисленных снимков, сделанных по выходе из церкви. Родственников, составлявших семейную группу, уже отпустили. На фотографии — только он и Сузи, вступившие в законный брак, признанная обществом пара. Сейчас, ретроспективно, представлялось, что фотографирование было самой важной частью всей церемонии, а венчание — лишь прелюдией к этому сложному выстраиванию и перестраиванию нелепо одетых, чужих друг другу людей в соответствии с табелью о рангах, не вполне доступной его пониманию, но которую мастер-фотограф, казалось, изучил досконально. Он снова услышал голос тещи: «Да-да, конечно, боюсь, он несколько неотесан, но у него выдающиеся способности. Как необработанный алмаз. Мне сказали, именно из таких и делают главных констеблей».

Ну, положим, главных констеблей делают вовсе не из таких, и она прекрасно это понимала. Но по крайней мере она не смогла найти ни одного недостатка в доме, в котором благодаря ему, Рикардсу, живет теперь ее единственное дитя.

Было слишком рано звонить им, и он знал, что теща, любившая поспать подольше, воспользуется этим первым за день поводом, чтобы вылить на него всю свою неприязнь. Но если он не поговорит с Сузи сейчас, то другой случай это сделать, вполне возможно, представится лишь поздно ночью. Он постоял с минуту, глядя на телефон у кровати, преодолевая нежелание протянуть руку к трубке. Если бы все сложилось иначе, если бы не это новое убийство, он сел бы в свой «ровер», поехал бы на север, прямо в Йорк, и привез бы жену домой. Лицом к лицу с ним, Сузи, может, и нашла бы в себе силы противиться матери. А так ей придется ехать одной или вместе с матерью, если миссис Картрайт пожелает приехать, да так, может, и лучше для Сузи, чем решиться на долгий переезд в поезде в одиночку. Но ему нужно было, чтобы она вернулась домой; он хотел, чтобы она была здесь, в этом доме.

Гудки в трубке звучали, казалось, целую вечность, и на звонок ответила теща. Она назвала свой номер усталым тоном, словно с трудом подчиняясь необходимости, будто отвечала на двадцатый за это утро звонок. Рикардс сказал:

— Это Терри, миссис Картрайт. Что, Сузи проснулась?

Он никогда не называл тещу «мама». Это было бы нелепостью, и язык у него просто не повернулся бы это произнести. Но она, надо отдать ей справедливость, никогда такого и не предлагала.

— Ну, теперь-то уж она, конечно, проснется. Не очень чутко с твоей стороны звонить до девяти утра, Терри. Сузи не очень хорошо спит сейчас, и, кроме того, ей необходимо лежать подольше. А вчера она тебе целый вечер не могла дозвониться. Не вешай трубку.

Потом, через целую минуту, он услышал тоненькое, осторожное «Терри?».

— Как ты себя чувствуешь, моя дорогая?

— Все хорошо. Вчера мама водила меня к доктору Мэйну. Он меня наблюдал, когда я была совсем маленькая. Он и сейчас меня наблюдает и говорит, что все идет прекрасно. Он заказал мне место в здешней больнице, просто на всякий случай.