Книга Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Всё ж крещёная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, —

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

Трудно сказать, кому адресованы эти последние стихи, – я слышал разные слухи об ее поздней заочной влюбленности, – но никакая любовь, очная или заочная, не могла ее удержать от самоубийства, потому что все действительно летело под откос. Можно спорить о том, насколько хорош поздний Маяковский, но его самоубийство было великим поэтическим свершением, и даже Пастернак, всегда и всех от самоубийства отговаривавший и задним числом его осуждавший, об этом последнем шаге Маяковского отозвался восхищенно: “Твой выстрел был подобен Этне / В предгорье трусов и трусих”. Друнина могла писать лучше или хуже, но последний ее поступок был чуть ли не единственным в 1991 году проявлением истинного самоотвержения и героизма, единственным истинно поэтическим свершением этого непоэтического времени. Она отравилась угарным газом в собственном гараже.

Вот я вижу теперь, что у меня получилась вовсе не история любви, а история двух хороших советских жизней; но про историю любви написано достаточно, даже фильмы сняты. Одну документальную программу, кстати, снял Эльдар Рязанов, которого Каплер не жаловал – он его ни разу в “Кинопанораму” не позвал, словно чувствовал, что Рязанов будет потом ее ведущим и Каплера затмит. И Друнину Рязанов не очень любил, ему нравилась Ахмадулина, – и Друнина с Каплером это словно чувствовали, демонстративно ушли с премьеры “Иронии судьбы”, имевшей триумфальный успех. Они были чуть ли не единственными, кто не досмотрел картину. А вот после смерти Друниной, прочитав их изданную переписку и многое переосмыслив, Рязанов захотел сделать программу об их любви. Правду сказать, советские люди жили лучше, чем сочиняли. У гениев дело обстоит наоборот.

Поздняя советская власть была похожа на эту их позднюю любовь. У нее действительно образовалось человеческое лицо. Оба – и Друнина, и Каплер – были убежденными антисталинистами: Друнина напрямую называла Сталина убийцей, у Каплера был к нему собственный счет, – но с той же убежденностью не принимали диссидентства, то есть их свободолюбие имело четко ограниченный формат. Посягательства на основы советского строя, как это называлось формально, они на дух не переносили. Как все советские люди, умирать они умели лучше, чем жить. История советской власти – тоже, в общем, история беззаконной страсти, которая на глазах превращается в идиллию старосветских помещиков; когда это кончается – все равно ужасно жалко. И сколь бы ни был отвратителен советский официоз семидесятых, который они по мере сил пытались очеловечивать, – то, что началось следом, было ничуть не лучше, потому что наружу вырвались не человечность, не свобода, а деструктивные подземные силы. Примерно те же, что в семнадцатом, только грубей.

5

Но в чем она была совершенно права, так это в том, что Россия летит под откос.

Она и сейчас туда летит, хотя многим кажется, что поднимается; катастрофические процессы, запущенные в девяностые годы, никуда не делись.

Эта эпоха гораздо дальше от советской, чем девяностые годы. Это не значит, что я желал бы реставрации СССР: как сформулировала Майя Туровская, беда в том, что современному состоянию противостоит не русское и не советское, а мертвое, и его победа – под советскими или имперскими знаменами – одинаково губительна, да и одинаково невозможна. Но нельзя не признать, что у советских людей были возможность и, главное, желание быть хорошими, а у нынешних такой возможности, а главное, такого желания – практически нет. Им нравится быть плохими; чем откровеннее плохими, тем больше нравится.

Ужасный парадокс новой эпохи заключается в том, что, делая святых из ветеранов, во всем обеляя Сталина и упиваясь тем, что получило точное название “победобесие”, власти и их идеологическая обслуга все дальше отходят от советской эпохи и от советской морали; наливая “фронтовые сто грамм” и устраивая гулянки на Поклонной горе, не чтут, а попирают память советского солдата. Это трудно объяснить, потому что очевидное вообще объяснять трудно – это аксиома. Но для ветеранов, например, пропаганда войны была преступлением, и они никогда не кричали, что могут повторить. Они эту войну видели и понимали, что она такое. Они никогда не стали бы требовать: “Не смешите наши «Искандеры»!” – и уж подавно не утверждали бы, что танки грязи не боятся. Они хотели жить, а не умирать и пропаганду героической смерти считали мерзостью. Друнина всю жизнь писала о войне, но считала это своим проклятием, а не заслугой. У Друниной были грехи, в том числе перед литературой, и как поэт она была, может быть, не намного лучше Асадова – хотя поэтические удачи случались и у Асадова; но как личность она была чужда всякой корысти и уж подавно всякой эксплуатации своего военного опыта. Каплер тоже совершенно был чужд стокгольмского синдрома, заставлявшего многих жертв Сталина боготворить Сталина.

Сценарии Каплера были проще, площе того, что он мог бы написать на свободе, – но и они выглядят вершинами профессионализма и авторского достоинства на фоне того, что снимается в нынешней России. Стихи Друниной могли быть просты, а иногда банальны, но они – шедевры искренности и человечности на фоне того, что пишут сегодняшние квазипатриоты, тщетно пытающиеся совместить Ленина, Сталина, Донбасс и Христа. Советский застой был теплицей, искусственной и гнилой: в ней много всего цвело и много было плесени, но в этом искусственном, остекленном, замкнутом пространстве возможна была тропическая экзотика вроде самопожертвования или даже милосердия; это время всех делало умней, даже людей весьма примитивного склада. Нынешняя эпоха, напротив, упрощает даже тех, кто задуман сложными, и любую многомерность проецирует на плоскость. Вот почему сегодня мы не приближаемся, а удаляемся от Друниной и Каплера; и, весьма обыкновенные на фоне великих современников, они сегодня выглядят титанами, а их любовь – чудом взаимного уважения и милосердия…

Бог смотрит в другую сторону

Николай Эрдман и Лина Степанова

1

Дадим себе отдых, поговорим о красивой истории любви – такой, на которой отдыхает глаз. Кроме того, изучим наконец историю, в которой победителем оказался поэт, а не красавица; обычно в этом дуэте бывает наоборот. Помните из Пастернака: “Одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего”. Есть у них период, когда они друг другу необходимы. Для гения эта ситуация обычно ничем хорошим не кончается, как в случае Пушкина с Гончаровой. Я знаю два примера, в