Книга Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мясникова Лили, Анила и Йохан помогли мне перетащить пианино на первый этаж и поставить его перед камином с плиткой с журавликами, где оно изначально и располагалось. Именно здесь ему самое место. В ожидании следующей группы учеников я ставлю на проигрыватель любимые Ольгины пластинки и увеличиваю громкость. Пусть вьюнки в саду продолжают свой танец. Dio, che nell’alma infondere[181].
Спустя четверть часа в дедовых и Варенькиных больших комнатах не протолкнуться. Если раздернуть занавески, получается фантастически красивое освещение.
– По-моему, я художник. Во всяком случае, я могу съесть вот это, – говорит толстощекая восьмилетняя девочка и показывает на охру.
Кто-то плачет и бесится, потому что не может нарисовать лимон так, чтобы он походил на настоящий.
– Послушай, а у тебя дети есть? – спрашивает третий, смешивая буро-желтую и малиновую краски.
– Конечно, у меня есть вы. – Эти слова вырываются непроизвольно.
Внезапно меня осеняет мысль, что ведь это сущая правда. Любовь уже есть.
В такие дни радость моя столь же велика, как и мечта видеть мои собственные картины на выставке.
Вибеке тоже регулярно приходит на занятия. Чуть ли не каждый день. Она рисует, не боясь оценки со стороны, ей все равно, что скажут другие. Порой у нее слюнка течет изо рта и запотевают очки, из-за чего ей приходится щурить глаза. Она рисует то, что видит, без всякого тайного замысла или задней мысли.
– Хочу нарисовать нашу сборную, – решительным голосом говорит она.
Так и происходит, ибо с годами упрямства у нее не убывает. И на свет появляется замечательная серия. Вибеке остается фанаткой Элькьера[182], хотя «динамитная» датская команда уже едет с ярмарки, а нападающий уходит с поля в разодранных трусах после эпохального проигрыша по послематчевым пенальти.
Иной раз к нам заходит Йохан, наверное, чтобы посмотреть, как дела у сестры. Он крутит свои сигареты, пьет черный кофе и разглядывает странных существ, усердно работающих кистями.
Он сыграл несколько довольно успешных концертов со своим трио, но сейчас пребывает в психологической яме. Еще одно фактическое доказательство существования Несси оказалось фальшивкой.
– Приемный сын Ветерелла сознался в этом сорок лет спустя, – рассказывает Йохан несчастным голосом. – Он признался, что Мармадюк в 1934 году сделал из папье-маше модель шеи и головы Несси.
– Что? – Я возмущенно качаю головой.
– Да, они запустили модель в озеро в игрушечной подводной лодке, а он делал фотографии, чтобы реабилитироваться за поддельные следы бегемота, сделанные годом раньше.
Да, это для Йохана точно удар под дых.
Помимо детишек, на занятия ко мне заходят теперь и несколько вполне себе взрослых особей из нашего квартала. Они напоминают мне тех, кто рисовал водяных крыс в «Лавке художника». Приходится расширять контингент и создавать группу для взрослых. Постепенно власть в доме на Палермской забирают скипидар и жирное льняное масло. В их парах растворились составные части Варинькиного запаха – сигарки, индийские огурчики для маринования, хлор и жирные куриные ножки. В дневное время дом принадлежит мне, но по ночам здесь по-прежнему слышатся странные звуки.
Эхо воркования молодой моей матери с папой, аккордов на дедовом пианино, пьяных разговоров на русском, Ольгиных напевов и характерной Филиппиной походки на цыпочках по дощатому полу. Если я лежу тихо как мышь, доносится еще и слабый отзвук праздничного вечера из прошлого века. Балетных шагов и зыбких надежд.
* * *
– Прошу прощения, – раздается голос за моей спиной.
Я развешиваю объявления о моей художественной школе в бакалейной лавке.
– Да?
– Ты живешь в побеленном доме с балконом?
Взъерошенная шевелюра каштановых волос и пара чуть ли не бирюзовых глаз. Парень оказывается новым моим соседом из дома напротив.
Якоб. Моего возраста, ну, может, на пару лет старше.
– Деревянный дом с лужайкой на крыше, я только что туда въехал, – говорит он.
Я киваю.
– Ты знаешь, что о твоем доме рассказывают всякие невероятные истории? – спрашивает он, и я смотрю на него вопрошающим взглядом.
Якоб рассказывает, что слышал эти байки в Королевском театре, где служит в оркестре литавристом. В мире больших барабанов, музыкальных тарелок, треугольников и тамбуринов он действует точно китайский жонглер и акцентирует драматические моменты в музыке. В мире, где один-единственный удар в литавры может перевернуть всю картину.
– На моем первом выступлении в Королевском театре я играл вместе с пианистом Лан Инем, и за весь концерт мне нужно было ударить в литавры всего два раза, – говорит он.
– Это, должно быть, сильно нервы напрягает, – предполагаю я, выходя вместе с ним из магазина.
– Да, в каком-то смысле… К счастью, концерт прошел с большим успехом. Когда мы закончили, зал несколько минут аплодировал. Все оркестранты тоже, стоя, приветствовали пианиста, и я с облегчением вздохнул. Но тут дирижер посмотрел на меня тревожным взглядом. И только тогда до меня дошло, что я совершенно забыл ударить в эти литавры, ведь Лан Инь играл так красиво, что его музыка меня полностью захватила.
Я не могу удержаться от смеха.
– Но такое со мной только один раз случилось, – спешит добавить он.
– И что же это за диковинные истории рассказывают о моем доме? – интересуюсь я.
Предполагая, что речь пойдет о том, что Ольга Совальская жила здесь в детстве. И что он спросит меня, не прихожусь ли я сестрой знаменитой сопрано.
Но ничего подобного не происходит.
– Ты когда-нибудь слышала о дирижере Андреасе Беринге?
Я отрицательно качаю головой.
– Он жил здесь в девяностые годы прошлого века. Ярчайшая личность. Каждый год, когда Королевский театр летом заканчивал сезон, он приглашал всю балетную труппу к себе в только что построенный дом на Амагере… то есть в твой нынешний дом. Тогда он считался загородным и был единственным жилым строением среди зеленых полей с пасущимися на них коровами. И вот огромный кортеж из конных экипажей следовал на самый пышный летний праздник.
Якоб останавливается перед моим жилищем.
– Они ставили «Лебединое озеро» в твоем саду. Почти совсем обнаженные, в свете факелов. А Беринг играл на пианино в твоей гостиной. И музыка Чайковского неслась из всех окон. После спектакля артисты сбрасывали с себя остатки одежды. И единственное, что на них оставалось, так это, наверное, пуанты.
На мгновение я лишаюсь дара речи, но затем, по какой-то неизвестной мне причине, начинаю рассказывать Якобу о балетных
