Книга Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года - Борис Иванович Колоницкий

— октябре 1917 г. противостоящие политические силы — и «интернационалисты», и «оборонцы» — подчас использовали одни и те же политические символы, к которым в первую очередь относились «Марсельеза» и красный флаг. Особенно ярко это проявилось в дни Июльского кризиса. Решение Петербургского комитета большевиков о поддержке движения, об организации демонстрации возбужденная толпа встретила «Марсельезой». На следующий день колонны демонстрантов шли под звуки революционных песен (упоминается пение «Марсельезы»). Некоторые полки выходили на улицы со своими оркестрами, которые исполняли гимны революции. Несколько тысяч кронштадтцев, прибывших в столицу, также привезли с собой оркестры, они играли «Интернационал» и «Марсельезу». По воспоминаниям Ф. Раскольникова, у дворца Кшесинской кронштадтские матросы запели «Интернационал». При этом оркестры полков, прибывших на защиту Таврического дворца от воинственно настроенных демонстрантов, также играли «Марсельезу», над колоннами развивались красные флаги революции. Взволнованные оборонцы — социалисты-революционеры и меньшевики — встретили своих защитников революционным гимном. Интернационалист Н.Н. Суханов вспоминал: «Торжествующе, косясь в сторону левых, они в избытке чувств хватают друг друга за руки и в упоении, стоя с обнаженными головами, тянут „Марсельезу“». Многим левым социалистам при этом вспомнилась побежденная Парижская коммуна 1871 г., торжествующие версальцы, гимн буржуазной республики. Они не могли не подумать и о расстрелянных коммунарах, мучениках социалистического движения. Возмущенный Л. Мартов воскликнул: «Классическая сцена начала реакции». Однако после выступления нескольких ораторов «Марсельеза» зазвучала вновь[930].

«Марсельеза» продолжала оставаться общереволюционным гимном, что признавали даже интернационалисты, сторонники «Интернационала». Писатель М.П. Арцыбашев описал следующий случай, произошедший в Большом театре. По просьбе публики в антракте оркестр начал играть «Марсельезу», и все присутствующие в зале, как обычно, встали. Спектакль продолжился, но перед последним актом, воспользовавшись наступившей паузой (антракта в спектакле не было), члены Совета, сидевшие в царской ложе (что само по себе было символом власти), потребовали исполнить «Интернационал». Часть зрителей встретила это требование аплодисментами, другая часть — возгласами негодования, для них «Интернационал» был лишь партийным гимном социалистов и воспринимался как символ интернационализма, что было неприемлемо для патриотически и милитаристски настроенных зрителей. Спектакль был прерван, разрастался скандал, однако находчивые музыканты вновь начали играть «Марсельезу», и вся публика немедленно встала — гимн Февраля в это время был «своим» и для оборонцев, и для интернационалистов. После этого представление продолжилось без помех[931].

В последующие месяцы в русской прессе упоминалось об исполнении революционных песен реже, и тому было несколько причин. Во-первых, исполнение песен перестало быть важной политической новостью: если в первые дни Февраля сам факт пения становился серьезным политическим действом, ранее невиданным знаком распространения революции, то уже спустя несколько месяцев исполнение «Марсельезы» превратилось в обыденное событие, иногда официальный, чуть ли не казенный ритуал. Соответственно, информация такого рода перестала интересовать и журналистов, а также, надо полагать, и читателей.

Во-вторых, к песням изменилось отношение публики. Кажущееся всеобщим, увлечение ими было одним из проявлений послефевральской эйфории, моды на политику. Напротив, нарастание разочарования, депрессии, связанное с продолжением войны, ухудшением снабжения, ростом преступности и кризисом власти, влекло распространение аполитичности, а иногда и антиреволюционных настроений. Очевидно, что частое исполнение «гимнов свободы» в такой ситуации должно было многих раздражать. Уже весной в либеральной прессе можно встретить публикации, содержащие резкую критику большевистской печати, где печатались призывы к рабочим разучивать революционные песни в тот момент, когда в стране обострялись хозяйственные трудности и всем патриотически настроенным гражданам следовало бы их решать. Противники крайних социалистов утверждали, что в такой обстановке следовало не петь, а «заниматься делом»[932].

Однако многие митинги, организованные в Петрограде большевиками и их сторонниками осенью 1917 г., напоминали весенние митинги-концерты: речи популярных ораторов чередовались с выступлениями рабочих хоров. Так, митинг в знаменитом цирке «Модерн», созванный редакцией большевистского журнала «Работница», закончился пением «Интернационала». Затем, как сообщала большевистская газета, «под революционные песни и рукоплескания тов. Коллонтай вынесли на руках»[933]. Если у одних эйфория первых дней Февраля сменялась разочарованием — гиперполитизация весенних дней уступала место нарастанию аполитичности, то сторонники «углубления революции» продолжали демонстрировать свои чувства с помощью революционных символов.

«Интернационал» становился официальной песней большевизирующихся (точнее — радикализирующихся) Советов. Так, съезд Советов Северной области, сыгравший немалую роль в подготовке выступления большевиков, завершился пением «Интернационала». В это же время и члены Совета города Иваново пением «Интернационала» заканчивали каждое свое заседание. С этим гимном социалистов на устах расходились делегаты конференции заводских и фабричных комитетов Басманного района Москвы (15 июня)[934].

К осени 1917 г. «Марсельеза» перестает быть главной революционной песней. 15 октября в Юрьеве (Тарту) состоялась эффектная политическая демонстрация, организованная местным Советом. Участвующие в ней латышские, эстонские и русские полки маршировали под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу»[935].

В дни большевистского Октября песни и музыка сравнительно редко звучали на улицах Петрограда. Значение политических символов как факторов самоорганизации совершенно несопоставимо с Февралем. В это время определяли ситуацию не революционные символы, а политические директивы и боевые приказы. Признание этого факта встречается в резолюции комитета Гренадерского полка от 17 октября: «Мы считаем, что время парадов с музыкой и красными знаменами прошло, мы выступим организованными цепями и с охранением только по призыву Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов для защиты полномочных органов революционной демократии»[936].

Впрочем, в мемуарах бывших красногвардейцев, можно встретить упоминания о том, что колонна вооруженных путиловских рабочих шла к Зимнему дворцу с «любимой красногвардейской песней» «Смело, товарищи в ногу» (именно этот мотив позже был использован во множестве советских кинофильмов и спектаклей, посвященных «Великому Октябрю»). При этом, возможно, многие ветераны по прошествии лет стремились придать событиям большую значительность, окрасить их в торжественные и праздничные тона. Иногда подобная романтизация событий возникала под влиянием советского искусства: Октябрь описывали уже «по Эйзенштейну» и «по Маяковскому». Соответственно, музыка «слышалась» мемуаристам и там, где ее не было, во многих случаях, очевидно, мы имеем дело с псевдореминисценциями.

Так, машинист минного заградителя «Амур» в 1932 г. вспоминал: «Под звуки музыки и под крики „ура“ „Амур“ прошел мимо „Авроры“…». Однако член Исполкома Кронштадтского совета И.П. Флеровский, находившийся в октябре 1917 г. на том же корабле, вспоминал десятью годами раньше, в 1922 г., о том же эпизоде не без сожаления: «Гремят приветственные крики, радость, оживление ключом забили на палубе. Какая жалость, что мы забыли оркестр! Ничего, скоро будет другая музыка»[937]. Очевидно, что с течением времени Октябрь представлялся мемуаристам, а также их редакторам и цензорам, все более торжественным и величавым. Такого рода воспоминания подтверждали официальную парадную версию событий, внедрявшуюся в массовое сознание. Пропагандистские штампы