Книга Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт

— А чего еще вы от него ожидали? Вы все представили заявления о том, что не несете ответственности за «окончательное решение». Нет пределов человеческой злобе и ненависти, если одних людей натравливать на других, как натравливали вы, фюреры нацизма.

— Но нам подобный конец и присниться не мог. Мы были уверены, что они сосредоточили слишком большое влияние в своих руках, что мы этот вопрос сумеем решить в ограниченном масштабе либо сумеем переместить их на Восток или на Мадагаскар. Поймите, мне ничего не было известно о геноциде — до 1944 года, пока все не узнали о Майданске. Боже мой!

Камера Фрика. Фрик, вопреки обыкновению, был настроен не столь безразлично, набрасывая план своей защитительной речи. Он сообщил мне, что сам выступать не собирается, а выберет свидетеля, бывшего сотрудника гестапо[26], который согласился свидетельствовать и в пользу Шахта. Фрик полагал, что этому свидетелю не придется много говорить, кроме того, что после 1937 года Фрик ни разу не встречался с фюрером и никогда не одобрял зверств. Я поинтересовался у него, понимает ли он, что «нюрнбергские законы» ознаменовали начало санкционированной на государственно-правовом уровне расовой дискриминации и расовой ненависти, результат которых предугадать было нетрудно.

В ответ Фрик пожал плечами:

— Каждая раса имеет право защищать себя, как на протяжении тысячелетий защищали себя и евреи.

— Вы не считаете, что в то время как современное общество исповедует принцип расовой терпимости, извлекать из мрака Средневековья принцип соперничества рас было безумием? Неужели вы, как юрист, способны это оправдать?

— С той же проблемой предстоит столкнуться и вам, американцам. Ведь и белые протестуют против смешанных браков. При выработке «нюрнбергских законов» никто не предполагал, что они могут привести к геноциду… Конечно, такое в теории не исключалось, но подобных намерений ни у кого не было.

Камера Штрейхера. Месяцы, проведенные в атмосфере холодного презрения остальных обвиняемых, и множившиеся доказательства махрового антисемитизма свое дело сделали — Штрейхер выглядел подавленным. Когда я пришел к нему в камеру узнать, как проходит подготовка его защиты, он не встретил меня обычной тирадой в антисемитском духе. Штрейхер заявил мне, что подготовка защиты займет не больше одного дня — долго говорить он не собирается. Он считал Розенберга глубоким философом и весьма высоко оценил его защитительную речь. Сам Штрейхер был всегда твердо убежден, что мировое еврейство и большевизм — синонимы и что в один прекрасный день они завоюют весь мир. Но но его тону я понял, что сам он уже не рассчитывал обрести единомышленников. То, как действовал Гитлер, навредило в первую очередь самому Гитлеру — с сионизмом следовало бороться не так. Но его жена и его секретарша, как заверил меня Штрейхер, засвидетельствуют, что после 1940 года он, Штрейхер, не занимался ничем, кроме как выпуском своего «Штюрмера».

Камера Шираха. Выход из-под опеки Геринга принес свои плоды — Ширах постепенно возвращался к своей прежней позиции — к раскаянию, и признание Франком своей вины, похоже, поставило крест на его колебаниях.

По мнению Шираха, признание вины Франком — переход процесса в новую, важнейшую фазу. Что касается его самого, он также стремится к тому, чтобы никто не усомнился в искренности его раскаяния за свою вину в разжигании антисемитских настроений. Он остановился на тех вопросах, которые должен был задать ему его защитник и которые имели целью выяснить, как он пришел к антисемитизму и какую роль в этом сыграли Юлиус Штрейхер, Гитлер и вся нацистская верхушка. Ширах готов был признать, что германская расовая политика — не что иное, как трагическая ошибка.

В этом его стремлении присутствовала солидная доля эксгибиционизма — Ширах будто узрел новую для себя возможность героического искупления, ведь однажды подобная его попытка уже была отвергнута — если вспомнить его бухенвальдскую инициативу.

— Поймите, одним только выявлением всех зверств ни антисемитизм, ни расовые предрассудки не одолеть, не одолеть его и суровыми наказаниями, позже это все равно отзовется. Единственный, кто в состоянии покончить с антисемитизмом — это сам антисемит. Возможно, мне еще предстоит своего рода историческая миссия заявить во всеуслышание, что я, бывший фюрер германской молодежи, считаю расовую политику заблуждением. Это поможет раз и навсегда положить конец всем этим предрассудкам.

Камера Зейсс-Инкварта. Под впечатлением последних высказываний свидетелей у нас завязалась дискуссия на предмет антисемитизма. Штрейхер с его узколобым фанатизмом даже не был упомянут — для интеллектуала Зейсс-Инкварта люди типа Штрейхера предметом обсуждения быть не могли. Что же касалось антисемитизма самого Зейсс-Инкварта, то теперь это был для него вопрос чисто академического порядка, однако он полагал, что его «квантитативная концепция еврейского вопроса» все же основывается на кое-каких фактах. Зейсс-Инкварт придерживался мнения, что в Германии действительно было слишком много евреев, в связи с чем и возникла необходимость установления некоего нового порядка, как он выразился.

— Вы не находите, что американская концепция терпимости и мирного сосуществования есть средство решения проблемы меньшинств? — спросил я его.

Ну, что касается Америки, к ней нечто такое вполне применимо, полагал он, поскольку в этой стране представителям многих наций и народностей не пришлось жить в статусе единой национальной общности на протяжении многих столетий, население Америки складывалось из стихийных потоков иммигрантов, которые, впоследствии перемешавшись друг с другом, образовали принципиально новую космополитическую общность. Эта новая концепция скорее социальная, нежели генетическая, была вполне естественной в условиях Америки, вероятно, в будущем она станет повсеместной. В Германии, однако, все происходило несколько по-иному. Здесь неизменно заявляли о себе различия в национальном характере.

Здесь я позволил себе напомнить ему высказывание Дёница и Геринга о том, что Гесс — уроженец южной части Германии, и что уроженец Пруссии никогда не позволил бы себе то, на что оказался способен Гесс. Зейсс-Инкварт своего мнения по этому поводу не высказал, хотя я упамянул расхожее мнение о том, что баварцы и австрийцы — близкие родственники. Зейсс-Иикварт представил следующий анализ немецкого фанатизма:

— Да, как я уже говорил вам, уроженец южной части Германии обладает воображением и пылким темпераментом, он весьма подвержен фанатичной идеологии, однако его природная доброта не позволит ему впасть в крайность. Пруссак, напротив, куда скромнее по части воображения, чтобы впитать в себя абстрактные понятия разного рода расистских и политических теорий. Но, если ему сказано, что он должен сделать что-то, он сделает. Если он получил приказ, то уже не раздумывает. Это категорический императив — приказ есть приказ. Гесс являет собой пример того, как нацизм вобрал в себя оба этих типа. Гитлер никогда бы не зашел столь далеко, если бы его влияние ограничилось одной только Баварией, потому что тамошний народ, если бы даже слепо и фанатично повиновался ему, все равно никогда бы не дошел в своем повиновении до таких ужасных крайностей. Но эта система вобрала в себя и беспрекословное послушание в духе прусских традиций, и замешанный на эмоциях южно-германский антисемитизм. Между прочим, авторитарный католицизм оказывает то же воздействие, что и прусский милитаризм. Стоит только вспомнить иезуитов. Если фанатичная идеология соединена с авторитарным государственным строем, тогда все пределы перестают существовать и можно ожидать чего угодно — достаточно вспомнить инквизицию.