Книга Между степью и небом - Федор Чешко

Но девка моментально взяла свою трехлинейку к ноге.

Да, наставленное в лицо оружейное дуло обладает-таки немеряной гипнотической силой. Только когда это самое дуло вздернулось к небу, а главное, когда детский тоненький пальчик убрался со спускового крючка – только тогда Михаил, наконец, заметил, что бинтов на гансовской (или чьей?) Белке уже нет, что насупленная девчачья физиономия бледна и грязна, однако же ни малейшего следа ожогов на ней не осталось… А еще он заметил, что "партизанские" телогрейка, юбка да кирзачи раз за разом почти неуловимо проступают видением посконной одежки допотопного мальца-недоростка. И точно так же, словно бы украдкой, начинает мерцать Вешкина форма…

– Стой, где стоишь.

Да Михаил, вроде, и не собирался никуда двигаться… Или это приказание не его ушам предназначалось? Или…

Господи!

Перечеловек загримасничал сильней прежнего (похоже было, будто он силится моргнуть, но не вполне соображает, как это делается); из-под бровей его так и брызнули осколки спекшихся струпьев… И даже на том не очень-то маленьком расстоянии, которое отделяло Мечникова от герра доктора, сделались явственно различимы глазные яблоки – фаянсово-тусклые, без глубины, без зрачков…

Бельма?! Он что, по правде ослеп?!

– Не надейся только, что это тебе поможет. – Голос герра был спокоен, благостен даже. – Кстати, "ослеп" – неуместное слово, здесь мне есть чем смотреть и без моих собственных глаз. Так что не надейся. Вообще.

Мечников чуть качнулся вперед. Не качнулся даже, а только легким напряжением мышц обозначил готовность шагнуть. Зрячий – НОРМАЛЬНО зрячий – всего скорее не заметил бы этого. Белка, хоть и продолжала таращиться на Михаила, кажется, не заметила. А когдатошний Белоконь снова ощерился:

– Ты хорошо подумал?

Его лежащая на Вешкиной голове лапа напряглась – тоже лишь чуть-чуть, тоже практически незаметно… Но Вешка, вскрикнув, заизвивалась, не в силах ни вытерпеть, ни вывернуться из каменной хватки…

– Шагнешь – и ей станет еще больнее, – сказал когдатошний Белоконь. – Она и так-то долго не вытерпит. Умрет. От боли. Хочешь?

– А если я НЕ шагну, она что, жить останется? – Мечников попытался саркастически усмехнуться, но получилось плохо. Получился оскал – как самому примерещилось, не менее гадкий, чем у собеседника.

Похоже, собеседнику примерещилось то же самое. Во всяком случае, он, собеседник, шатнулся вдруг назад и чуть в сторону, будто бы загораживаясь своей добычей от Михаила.

Или не "будто бы"?

Или он по голосу угадал и вообще всё только угадывает? Может, блефует нечисть проклятая, а на деле всё-таки ни хрена не видит… Ведь то недавнее "стой" – ты же тогда и в мыслях не…

– Просто я знаю тебя лучше. Просто я раньше самого тебя узнаю́, чего тебе вот-вот вздумается хотеть. Сейчас, например, ты мне не веришь… но проверять меня побоишься. Меня. Побоишься. Нет?

– Отпусти ее! – сказал Михаил.

– Полшага назад, – сказал герр.

Мечников до ломоты в костяшках сжал кулаки. Но послушался.

Переволхв вроде бы ничего не сделал, но Вешка обмякла, задышала спокойней, без всхлипов. На ее вымолочневшем лбу проступила испарина. Или это промозглый ветер поделился с ней влагой?

А ветер крепчал, ветер хохотал-улюлюкал, силился растрепать склеенную кровью, потом, болотной дрянью коросту Мечниковских волос, рвал с губ и расшвыривал по степи ошметья недоговоренного…

– Чего ты?.. – Михаил подавился пронзительным злым порывом, отдышался, попробовал снова заговорить… Нет, говорить не получалось. Получалось только кричать, словно бы недобог герр Белоконь-Вайс не в четырех-пяти метрах был, а где-то на сломе вымученной ветром равнины и отвислого стоячего неба:

– Чего ты хочешь?! Затея твоя дурацкая уже обломалась, никого никуда ты уже не выманишь. Чего ты хочешь от нас?! Злобу сорвать?! Срывай ее на себе!

А вот пере-недо говорил спокойно, негромко, но его слова ветер почему-то миловал:

– Никакой злобы. Ничто не обломалось, все поправимо. А от вас хочу одного… то есть не от вас, от тебя хочу: перестань. Твои мелкие пакости все равно ничему не смогут помешать. Ты же все уже распознал и понял, ты же убедился уже: любая помеха мне – только лишние страдания всем. Наше дело остановить нельзя. И не нужно. А ты… Почему ты язвы своего самолюбия ставишь выше блага людей, богов – всех? Почему?..

– По кочану!!! – рявкнул Михаил.

Ничего умнее этого неоспоримого аргумента выговорить он не успел.

Хрупкий рубец горизонта расплылся, закачался, будто коромысло великанских весов, тошнотворная муть ледяными челюстями вгрызлась в кишки, законопатила горло едким пульсирующим клубком…

Колдовство?

Нет.

Или да.

Потому что внезапно накатившая тошнота – она всего-навсего от головокружения. А голова закружилась оттого, что вдруг стронулось, поплыло к горизонту низкое мохнатое небо, будто бы туда, в невысокую небесную вышину дотянулось, наконец, разудалое ветряное неистовство… Или это не тучи, а степной кудлатый ковер потек, унося на себе стоящих людей и нелюдей? Да есть ли разница? Небо, земля… Люди, нелюди… Есть ли разница?!

А когдатошний друг, нынешний невесть кто говорит, говорит, говорит… Ровный голос, спокойная укоризна – незлая совсем, мягкая, сожалеющая… простые обычные слова льются этаким журчливым убаюкивающим ручейком:

– Ты ведь уже сам всё понял… принял… осознал и признал… Ведь мы не хотим что-то сломать, создать, изменить. Мы только убираем камни с дороги, мы лишь облегчаем естественный путь тому, что… что… Это даже не прогресс. Это эволюция. Неизбежность. Необратимость.

Льются слова, льются… вьются… свиваются в ровную крепенькую веревочку… в шворку… в удавку…

– Вскрыть тысячелетний нарыв… Разве отдать жизнь за такое не достойнее, чем в безумной попытке мешать? Если тебе наплевать на страдания богов и человечеств, подумай о себе. Ты ведь так тяготишься своим бессмертием. А если я поклянусь – чем хочешь, любой мыслимой клятвой! – что ради нашего дела ты умрешь навсегда? А если поклянусь, что как только… ну, ты понимаешь… если будешь послушен и исполнителен, мы сразу же отпустим ее… Ты был прав, из всех возможных жертв весомо только нынешнее воплощение Кудеслава Мечника. Остальные просто довески. Приправа. Так что я готов принять тот твой ультиматум… если ты еще помнишь, о чем речь, если тебе не отшиб память удар дверью…

Ветер. Тошнотворное скольжение серой ненастной пелены над головой. Плаксиво-тревожные голоса всё назойливее ломятся в уши – будто назло вихревым бесноватым порывам. Барахтающемуся в этом месиве Михаилу наверное попросту не хватило бы сил еще и вдумываться в нелюдовы слова, не сочись они какой-то неправильностью, подозрительным чем-то. А только "вдумываться" отнюдь не означает "додумываться". И тужащийся понять что-то конкретное сплошь да рядом оказывается неспособным понять хоть что-то вообще. Вот и Мечников только и сумел вымямлить ошарашено: