Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман

Она всегда была и осталась склонной к сочинению масштабных, рассчитанных на многие годы исследований, Алла Александровна — «книжный» автор, хотя писала медленно, трудно, с мучительным недовольством собой, стремясь поднять глубочайшие пласты материала, даже такого, что лишь по касательной задевает корни основной проблематики.

Алла Александровна писала о художниках, не слишком жалуемых советской историей искусства, хотя ее герои и не принадлежали к числу тех, чья «опальность» провоцирует особенно пылкий интерес. Нет, она писала о том, что было ей интересно, что представлялось (и весьма справедливо) важным для понимания истоков искусства нашего века.

Она обратилась к символизму, официальным искусствознанием вовсе не почитаемому.

А в нем минувшее встречалось с будущим, именно здесь «ломалась» в России традиция XIX века, именно здесь рождались первые импульсы для становления знаменитого русского авангарда. Первая ее большая книга о Борисове-Мусатове для искусствознания оказалась очень важной, в ней глубоко и несуетно исследовалось не только творчество прекрасного художника, но и «корневая система» живописи XX века, хотя автор на это будто бы и не претендовал.

И хотя картина культуры начала века вставала на страницах монографии еще сравнительно робко (все же первая масштабная книга!), но с деликатной и доказательной определенностью, с уже тогда ощутимой глубокой профессиональной культурой, с бескомпромиссной преданностью и убежденностью.

Книги Русаковой прорастают сквозь постоянные сомнения и великое множество вариантов. Помню, еще давно в Союзе художников она читала главы из монографии «Павел Кузнецов», страницы, посвященные не столько самим проблемам русского символизма, сколько его истокам, его участникам, живым людям, их жизни, спорам, интеллектуальной плазме, где оттачивалось и вызревало мышление символистов. Это было великолепно, ново, дерзко, степень перенесения в эпоху была поразительной. А в книгу эти страницы тогда не вошли: они оказались лишними — и объем превышался, и времена провоцировали обязательную сдержанность. По счастью, к теме символизма Русакова вернулась, и в конце концов это блестящее исследование было опубликовано в полном объеме. Ее книга о русском символизме, несомненно, событие, особенно учитывая глобальный интерес к Серебряному веку. Тем паче интерес этот часто спрямлен, в нем много от суетной моды, и небанальный, очень серьезный и трезвый рассказ о символизме, конечно же, стал для восприимчивых читателей дорогой к подлинному его пониманию. Тут знание автором сложнейшей философской основы символизма и будней, трудов и дней художников, знание и живописи, и сопредельных искусств, долгий опыт изучения эпохи переплавляются в новое качество — в создание фундаментального труда, введения во всю проблематику XX века, а искусное перо придало научному исследованию особую ценность — литературного портрета эпохи и ее персонажей. Не все ее книги проходили легко. Много препятствий было и на пути публикации монографии «Павел Кузнецов», но, по счастью, она вышла, и в 1980 году А. Русакова защитила по ней докторскую диссертацию.

У Аллы Александровны с самого начала ощущался подлинно литературный дар, она безошибочно умела «попасть словом в изображение», найти адекватную живописи фразу, понятие, заставить цвет буквально заговорить, словно бы перо ее восприняло некий секрет живописи символистов, у которых и мазок нес свой потаенный смысл. Я многому у нее учился. Последняя ее превосходная книга о Зинаиде Серебряковой открыла серию «Художники русской эмиграции» в издательстве «Искусство-XXI век» (2006). В ней — никакой «усталости пера», свежий современный взгляд на былое и точность суждений, вызывающая неизменную радость.

Юрий Александрович — настоящий музейщик, рыцарь музея «без страха и упрека», при этом вовсе не зараженный музейной надменностью. Сам человек пишущий, и пишущий превосходно, он понимал серьезность всех жанров искусствознания — от каталогизации до возвышенной эссеистики и концептуальных построений.

Почти всю свою жизнь Юрий Александрович проработал в Эрмитаже. Последние десятилетия — заведовал отделом гравюр. Писал, составлял каталоги, делал редкие по вкусу и серьезности выставки. И жил среди нас, незаметно и постоянно являя пример несуетного и истового служения делу. Очень трудному музейному делу.

Поистине он был страстным музейщиком. Мастер экспозиции, он умел показать вещи так, чтобы они вели меж собой поучительный диалог, чтобы было между ними плодотворное, даже по-своему изысканное напряжение, чтобы за отдельными экспонатами вставали художники, ощущалась эпоха.

Быть может, более всего он любил каталоги. Эти скучнейшие для большинства людей книжки; только специалисты могут осознать ценность приводимых в них сведений и те трудности, с которыми они добываются. Русаков делал эту работу, требующую какого-то романтического педантизма, с тем увлечением, которое возникает лишь у того, кто понимает до конца драгоценный смысл этой «искусствоведческой археологии», без которой просто невозможна наша профессиональная деятельность…

Высокий профессиональный камертон, эта сдержанная ироничность, редкое умение быть самим собою — драгоценная простота петербургского интеллигента — все это помогло Юрию Александровичу стать реальным наследником уже ушедшего поколения эрмитажной интеллектуальной знати. И сейчас я слышу его голос, узнаваемый мгновенно даже в телефонной трубке, его любезную и насмешливую интонацию, слегка грассирующую, тоже очень петербургскую, речь.

Рой Майлз. 1990-е

Естественно, что в Эрмитаже он был — дома. Иное важно. Он делал свой музей естественной средой обитания для друзей и коллег, он был посредником меж непростым эрмитажным миром и всем тем, что не было Эрмитажем.

Человек ироничный и вовсе не склонный к сентиментальности, он на деле видел людей глубоко, с серьезной и вдумчивой доброжелательностью. Не раз выступал в нечастом в нашем ремесле жанре «профессиональной мемуаристики», печатая воспоминания о работавших в Эрмитаже ученых. Это удивительные портретные миниатюры, вовсе лишенные обычной «мемуарной апологетики», острые, не всегда и не во всем лестные, но начисто свободные от общих мест и на удивление «похожие». Словом, перо Русакова при внешней суховатости выразительно и точно, предельно выверено, скупо и остро — словно бы многолетние занятия гравюрой приучили его к экономной, жестковатой, предельно концентрированной манере мыслить и писать.

Он писал превосходные книги, за суховатым изяществом которых была тьма тщательнейшим образом отслеженного материала, где в нескольких строчках комментария мерцало открытие, а то и не одно. Он писал о Матиссе, Митрохине, Петрове-Водкине, а сколько каталогов он издал, сколько опубликовал статей!

Здесь следует сказать о замечательном качестве, присущем обоим. Речь о таланте и вкусе в отношении совершенно особого и не слишком благодарного жанра искусствоведческой деятельности. Я имею в виду научные публикации.