Книга Август - Жан-Пьер Неродо

Семейству Августа принадлежало в этом краю несколько вилл. Так, Октавия выкупила имение оратора Гортензия в Бавлах. Рассказывали, что прежний владелец виллы умел приручать мурен, и они ели из его рук. Очевидно, страшные рыбины, а может, их потомство, не забыли уроков дрессировки, потому что однажды дочь Октавии Антония Младшая ухитрилась нацепить свои серьги на жабры мурене. Поглядеть на это чудо сбежалась целая толпа любопытных соседок. Если вспомнить, каким зловещим развлечениям предавался Ведий Поллион, то придется признать, что забавы Антонии отличались детской невинностью. Своими домами владели в этих землях также Юлия и Агриппа, оставившие их в наследство детям.

Одним из излюбленных занятий римского высшего общества были азартные игры. Сам Август питал к ним непобедимую слабость. Впрочем, он не скрывал этого, о чем свидетельствует одно из сохранившихся его писем Тиберию:

«За обедом, милый Тиберий, гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За едой и вчера и сегодня мы играли по-стариковски: бросали кости, и у кого выпадет «собака» или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого выпадет «Венера», тот забирал деньги»[269].

В другом письме он рассказывал:

«Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии[270] с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат (Друз) за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес».

Писал он и дочери:

«Посылаю тебе двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за обедом захочется сыграть в кости» (Светоний, LXXI).

Шутка про «славу до небес» звучит довольно двусмысленно. В том, что это именно шутка, мы не сомневаемся, но за этой шуткой явственно проступает желание Августа взять на себя роль провидения, твердой рукой поправляя ошибки слепого случая. Обычно люди играют с единственной целью — выиграть. Однако Август умел извлекать из игры двойное удовольствие: и от выигрыша, и от возможности возместить проигрыш партнерам. Его поведение снова заставляет нас вспомнить о Людовике XIV, который, никогда не принимая личного участия в игре, превратил азарт приближенных в инструмент своей власти над ними, ведь именно он, если пожелает, оплачивал колоссальные проигрыши своих родственников и придворных.

Если судить исключительно по сохранившимся текстам, перед нами встает образ высококультурного общества, живущего под ненавязчивым руководством доброго и снисходительного принцепса. Разумеется, это представление поверхностно. Август действительно любил казаться снисходительным, но под бархатной перчаткой своей доброты он прятал железную руку власти. Светские любезности составляли лишь одну, далеко не единственную грань его истинного политического облика.

Принцепс и его власть

Логично предположить, что создаваемый им в массовом сознании образ силой и мощью намного превосходил его человеческие возможности. Мы уже высказали догадку, что, публикуя против воли автора «Энеиду», Август прежде всего стремился утвердить в обществе именно тот образ властелина, который создал на страницах своей поэмы Вергилий. Поддавшись уговорам Мецената и Августа сочинить эпопею, Вергилий избрал ее героем Энея — сына Венеры, от которой, по преданию, произошел род Юлиев, следовательно, и сам Август, но все-таки не лично Августа. Такой подход позволил поэту оторваться от современности, подняться выше сиюминутных событий и предложить свое видение римской истории и истории человечества в целом.

«Энеида» начинается описанием бури, свирепостью своей напоминающей ту, что потопила возле берегов Сицилии флот Цезаря Октавиана, а заканчивается смертью одного из героев, символизирующей поражение италиков. Бурю насылает Юнона, которая ненавидит троянцев и не желает, чтобы они расселились на италийской земле. После долгой кровопролитной войны она наконец меняет гнев на милость, но ставит жесткое условие — троянцы должны принять язык и обычаи италиков. Именно благодаря Юноне происходит рождение Рима, впитавшего в себя италийские добродетели и забывшего свое восточное происхождение. В этом образе Вергилий выразил сущность римского духа, вечно разрывающегося между добродетелью Запада и соблазнами Востока.

Опираясь на этот образ, поэт пускается в более общие рассуждения о природе миропорядка. Юнона олицетворяет яростную силу, сталкивающую между собой людей в непримиримой схватке, но ярость ее, при всей своей мощи, бесплодна, ибо Риму самой судьбой давно уготовано стать величайшей державой мира. Юнона знает о предначертании судьбы, и войны, которые она разжигает, приводят лишь к массовым жертвам как среди победителей, так и среди побежденных. Но жестокость Юноны не просто неизбежна, она оправданна, ведь только благодаря богине Рим может стать тем, чем он должен быть. Итак, в мире существует две силы. Первая, именуемая судьбой, определяет общую линию развития событий, которая, извиваясь и петляя, все равно в конце концов приводит в единственно возможную точку: Рим возникнет и станет властвовать над миром. Вторая сила сознательно пытается противостоять неизбежному, но, не способная отменить его, лишь задерживает его приход, обогащая костяк событий подробностями и деталями. В результате первое утверждение принимает вид: да, Рим возникнет и станет властвовать над миром, которому подарит италийские законы и обычаи.

Именно вторая сила, защищающая установленный людьми и одобренный богами миропорядок, приводит к историческим потрясениям и заставляет историю течь по самому извилистому руслу. Ничего не ведая об управляющих миром законах, люди спешат возложить вину за свои страдания на неведомую силу, которую называют Фортуной, тогда как на самом деле источник страданий кроется в столкновении между неизбежностью наступления исхода, определенного судьбой, и косным началом. Тот, кому удастся проникнуть мыслью в тайны мироздания, поймет, что исторический прогресс зиждется на принципе, который может быть сформулирован следующим образом: основание чего бы то ни было нового требует сохранения старого.

В конце поэмы, как и следует ожидать, гибнет противник Энея — Турн. Эней, уже готовый убить его, замирает в нерешительности, потому что Турн умоляет пощадить его из сострадания к старику-отцу, который не переживет смерти сына. Что должен делать Эней? Покончить с Турном или оставить ему жизнь во имя чувства, которое по-латински называлось pietas и выражало одновременно и жалость, и почтение? На этом месте повествование замедляется, чтобы вновь ускорить свой ритм, когда Эней заметит на плечах Турна доспехи, снятые, согласно боевому обычаю, с убитого врага, и поймет, что это доспехи его любимого друга. В этот миг охватившая его ярость заставит его забыть о pietas и подстегнет к убийству. Описывая эту сцену, Вергилий не искал дешевого эффекта. Он формулировал страшный закон истории: основание чего бы то ни было нового требует убийства старого.