Книга Гончаров - Владимир Мельник

Примеры пушкинских реминисценций в «Обрыве» разнообразны. Вообще, Пушкин как бы постоянно присутствует в эстетическом сознании романиста и при случае подкрепляет художественное обобщение. В разных романах Гончаров использует различные элементы пушкинской поэтики, конкретные разработки психологического анализа и т. д. Уже это дает основание говорить о глубоко залегающей в его творчестве пушкинской традиции. Но, может быть, еще важнее осознать другое: Пушкин дал Гончарову представление о «художественности» как таковой. Пушкин научил его понимать, в чем заключаются задачи искусства. Создатель Татьяны и Ольги Лариных учил Гончарова пониманию женской души. Пушкину романист обязан во многом своей взвешенностью и объективностью, тягой к симметрии и равновесию (как в поэтике, архитектонике, так в идейной концепции произведений, во взгляде на жизнь). В Пушкине он видел идеал изображения и понимания русской жизни. Наконец, главное, Гончаров усвоил у своего кумира самый пафос творчества: он неизменно стремится к изображению идеала. В эстетике Гончарова почти все герои в той или иной степени идеализированы (совершенно как у Пушкина). В своих романах он сталкивает не плохое и хорошее, ложное и истинное, а один «тип идеального» с другим. В «Обрыве» это видно с особенной ясностью. Бабушка — при всех ее недостатках — безусловно идеальная, даже монументальная фигура. Вера — «ночная красота» — несомненный идеал умной женской красоты. Марфенька не лишена недостатков, как и все другие, но это идеал доброй, чадолюбивой, верной, прекрасной женщины. Не случайно в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров даже Ольгу Ларину, на которую ориентирован образ Марфеньки, называет положительным идеалом. То же и Тушин, в котором гармонично сочетаются доброе (его сравнивают со сказочным медведем) сердце и воля. Создание мощных, концентрированных идеальных образов, по Гончарову, есть художническая смелость, которую он видел у Шекспира (Гамлет), Сервантеса (Дон Кихот), Пушкина. Подобная установка на создание идеала — главный пушкинский урок для Гончарова.

Гончаров, как и Пушкин, ищет гармонии разума и сердца, рассудка и чувства в человеке. Эта мысль разрабатывается им на протяжении всего его творческого пути. Ему был близок «основной закон зрелой поэзии Пушкина — закон поэтического равновесия различных стихий человеческой жизни».[292] Именно стремление поэта к гармонии, равновесию глубоко повлияло на автора «Обломова». Другие художники (Тургенев, Достоевский) разрабатывали иные пушкинские заветы. Гармония сердца и разума, страстей и рассудка представляется Гончарову как общечеловеческая задача. Ввести игру природных сил («силы натуры высказываются») в ровное, плавное русло, разумно управляемое и контролируемое человеком, и, как следствие, прожить жизнь по-человечески разумно — об этом-то с первых и до последних своих произведений пишет романист.

Русское общество, пожалуй, более, чем в ком-либо другом, признало в Гончарове наследника пушкинских литературных традиций. К 1880-м годам романист оставался одним из немногих классиков — признанных преемников Пушкина. Вот почему во время Пушкинских торжеств в Москве, увенчавшихся открытием памятника русскому гению, Гончарова постоянно приглашали в различные комитеты и комиссии, связанные с этими событиями. В конце мая 1880 года в Московском университете намечено было провести публичные заседания, посвященные памяти поэта. При Московском университете существовало Общество любителей российской словесности, которому и принадлежала инициатива проведения торжества. 2 мая 1880 года председатель этого Общества Сергей Андреевич Юрьев, известный журналист, в свое время редактировавший «Беседу» и «Русскую мысль», обратился к Гончарову с просьбой выступить на одном из намеченных заседаний. Романист отказался от публичного выступления, несмотря на то что его приглашали в «Alma mater», родной Московский университет, который он так любил и о котором сохранил живые и теплые воспоминания на всю жизнь. В своем письме к Юрьеву от 8 мая 1880 года он просил освободить его от приезда в Москву: «Милостивый государь, Сергей Александрович, на письмо Ваше от 2-го текущего мая честь имею ответствовать, что, к глубочайшему прискорбию моему, я не смею надеяться принять участие в торжествах по случаю открытия памятника Пушкину, не только словом моим в заседаниях Общества любителей российской словесности, в которое угодно Обществу приглашать меня, но даже и присутствием моим в назначенные дни, вместе с другими литераторами, в Москве, так как в начале весны я изнемог сильным катаром и вскоре должен уехать отсюда (то есть из Петербурга. — В. М.) для поправления здоровья в более благоприятное по климату место.

Позволю себе выразить Обществу в лице Вашем глубокую признательность за внимание ко мне, покорнейше прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности. Иван Гончаров».[293]

Отказался стареющий писатель и от избрания его председателем торжественного обеда русских литераторов, приуроченного к пушкинским юбилейным празднествам. В письме к Л. А. Полонскому от 20 мая 1880 года он писал:

«Милостивый государь, Леонид Александрович.

Я глубоко тронут честью, которую Вам и другим гг. распорядителям Пушкинского праздника угодно было оказать мне избранием меня в председатели торжественного обеда, и поспешаю выразить мою живейшую признательность за внимание ко мне.

Но к великому прискорбию моему, я захворал с праздника Пасхи упорным катаром и буквально едва держусь на ногах. Медик немедленно высылает меня отсюда, и я послезавтра уезжаю, если только буду в силах сделать и это.

Не случись этой невзгоды со мной, я счел бы святою своею обязанностью, без всяких напоминаний, у подножия памятника, в Москве, вместе с другими писателями поклониться памяти нашего общего великого образца и учителя в искусстве и моего особенно. Объясню последние два слова.

Я по летам своим старше всех современных писателей, принадлежу к лучшей поре расцветания пушкинского гения, когда он так обаятельно действовал на общество, особенно на молодые поколения.

Старики еще ворчали и косились на него, тогда как мы все падали на колени перед ним.

Первым прямым учителем в развитии гуманитета вообще в нравственной сфере был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15–16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с «Онегина», который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг и какие правды — и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!

Лермонтов и Гоголь не были собственно моими учителями: я уже сам созревал тогда и пописывал! Только когда Белинский регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч.; тогда и мой взгляд на этих героев пера стал определённее и строже. Явилась сознательная критика, а чувство к Пушкину оставалось то же.