Книга Быть Сергеем Довлатовым. Традегия веселого человека - Елена Клепикова

Усиливая «отчаянное положение» этого Сереги, мечтающего приникнуть к официальной, то есть печатной литературе, автор подмахивает ему всяческие творческие тупики, провалы и неудачи. И, подлаживаясь под Довлатова, бурно реагирует на них. Здесь мы видим фальшак в действии.

В армии Сергей балуется стишками, очень даже неплохими, не придавая им особого значения. Придавал – прозе, и начинал уже с опаской подбираться к ней. Но вот Попов переживает за Сергея его первую творческую неудачу: «Крепким ударом для него стал негативный отзыв о его стихах „тетки Мары“. К ее замечаниям внимательно относились многие знаменитости, включая маститого и самоуверенного Алексея Толстого… И вот – разгромный ее отзыв о стихах племянника Сергея. Не оценила ни его образов, ни юмора, ни рифм. Так куда ж податься бедному Сергею, если родная тетка, к тому же прямо причастная к созданию литературной жизни в родном городе, не слышит его?.. Да, долго еще Довлатову искать свое, неповторимое!»

Неожиданно Довлатову крупно повезло – его рассказ опубликован в популярнейшем юмористическом журнале «Крокодил», это одна из первых довлатовских публикаций. Успех несомненный, и Сережа какое-то время скромно торжествовал. Но завидущий Попов (его гротески ни разу не пришлись «Крокодилу») сумел обратить успех в позорный провал. Придравшись к скандалу, часто сопровождавшему шуточные публикации в «Крокодиле», он ужасается за Довлатова: его Серега «был напуган и даже ошеломлен… вдруг сразу такой удар! Что же делать? Попытка прильнуть к армянским… истокам… обернулась провалом!» Что же делать?

Таких ложных безнадежностей с непременным довлатовским воем «Что же делать?» и тупиков (особенно тупиков: «Да, он снова оказался в тупике. Но то был самый лучший тупик. Он многое ему дал») Попов подкинул нашему герою немало. Но особенно часто – на уровне повседневности – Серега у Попова «впадает в отчаяние». Раз пятнадцать, не меньше. Обычно – от сознания своего писательского ничтожества. Именно на это напирает по всей своей книжке Попов: Серега не тянет, слабоват, несостоятелен, прямо безнадежен. Вот образчик ужасания Попова за Довлатова: «Самое ужасное, что он ощутил, оглядевшись в литературном мире, – что „Зону“… наверняка не напечатают… И не из-за безнадежности – безнадежен пока что он. И именно это, а не „совиные крыла“ реакции, на которые привычно все валят, повергало Довлатова в отчаяние».

Однако, помимо субъективных комментариев, автору биографии «замечательного человека», как, впрочем, и любому биографу, необходимо в первую очередь представить реальную событийность, неподдельную фактичность жизни – писательской и личной – своего героя. И тут уже Попову, а не «бедному Сереге» надо бы прийти в отчаяние – его «довлатовские» закрома пусты.

Поразительно, как легко и без напряга, по сути – виртуально справляется наш автор с такой, казалось бы, нелегкой задачей. На первый план выдвигается его собственное писательское био, к которому он вольно – в зависимости от обстоятельств – пристегивает «литературного неудачника» Довлатова. Выступая в роли мэтра, Попов уличает, поучает, разоблачает, подозревает, осуждает и, наконец, вовсе отрицает писателя Довлатова. Вроде бы я схватила всю нюансировку отношения автора к своему герою.

Затем – для заполнения биографических лакун – автор дает «картинные» характеристики времени – 60-е, 70-е – и современной литературной жизни, куда произвольно «впихивает» Довлатова, обычно с целью показать, насколько тот «не тянет». Наконец, привычные уже подделки встреч, эпизодов, ситуаций и повсеместная выдача чужих воспоминаний за свои.

Приемы, скажем прямо, халтурные, но автора это не смущает. Он с таким нескрываемым презрением относится к своему герою, что явно не считает нужным проделать тяжелую подготовительную работу. Еще чего, так уж я для этого ничтожества и расстарался!

Ниже плинтуса

Однако что просто необходимо было сделать – постараться для самого себя. То есть написать книжку хотя бы на сносном литературном уровне. Чего не случилось. «Довлатов» сочинен удручающе плохо – ниже плинтуса: любого. Чего стоит, к примеру, ходовой, столбовой эпитет «роскошный», проходящий сквозь всю книжку, иногда трижды на одной странице, да еще тут же «шикарный» – взамен и в придачу!

Роскошными могут быть у Попова, испытывающего нужду в оттенках, самые нероскошные предметы и люди: «листок роскошной белой бумаги», «роскошная молодая пара в заднем ряду», «Борис Вахтин, с его роскошными текстами», «с этой роскошной и известной женщиной», жены друзей – «роскошные, красивые…», был поражен «роскошными ее формами», «над блюдом роскошного сациви, за бутылкой сухого и разговоры велись роскошные…», «не располагал столь роскошным запасом времени» и т. д., и т. п. – несчитано!

«Роскошный» и «роскошь» легко заменяются «шикарным». На одной странице – «входишь в шикарный мраморный холл» и «входишь в роскошный зал ресторана». Основная характеристика друзей и подруг – «женщины все элегантные», «мужчины элегантные, изысканные», «Аксенов, небрежно-элегантный…» Известные люди все «замечательные»: «Александр Володин, замечательный драматург», «замечательный Давид Яковлевич Дар», а также все вокруг замечательно – от «замечательной рецензии Инны Соловьевой» до «замечательного издательства», «замечательной книги» и т. д.

Скажу словами Попова – до чего же все у него «роскошно» однообразно! Как тут не вспомнить заповедь словесного искусника Довлатова, уничтожаемого в книжке Попова: «Прилагательных надо бояться, это самая бессмысленная часть русского языка». Думаю, взыскательный Довлатов уловил бы в этом жалком подборе эпитетов элемент пошлости, которую на дух не выносил.

Коли о пошлости, то что может быть пошлей, да и нелепей тоже, определения, данного Поповым целой эпохе шестидесятых в писательском ее восприятии. Почему-то «блестящая плеяда» писателей того времени вела исключительно ресторанную жизнь («хмельная эйфория шестидесятых»), где за бутылкой сухого обсуждались литературные дела и объявлялись новые «ресторанные гении». «Что-то подобное было в Серебряном веке, – пишет Попов. – А этот, наверное, можно назвать мельхиоровым, потому как к замечательным… закускам подавались ножи и вилки из мельхиора… где найдешь такое теперь?» Мельхиоровые шестидесятые – этого Довлатов просто бы не стерпел: какой-то апофеоз пошлости!

Привожу только мелочи – из обвального сочинения Попова. Вот еще – его полный произвол с хронологией: где хочет, там и ставит дату, подгоняя к своим нуждам. Короче, Попов скомпрометировал себя как писателя настолько, что его попытка уничтожить другого писателя, тончайшего мастера слова и блестящего стилиста, выглядит если не парадоксально, то просто комично.

Как же все-таки всходил, мужал, набирал мастерство Сергей Довлатов? Читателю, который чаще всего и его поклонник, позарез это знать. Не станет же мало-мальски добросовестный биограф впаривать сработанную в Петербурге байку о чудодейственном рождении в Америке писателя Довлатова?

Станет, еще как станет, да еще и собственную хрень добавит о дико амбициозном Сереге, что карабкается изо всех своих слабеньких сил прямиком на олимп. Да не выходит – отсюда перманентное отчаяние, о котором мы уже знаем. Это, кстати, согласно Попову, непрерывный писательский напряг у Сереги – растолкать всех, стать первым и влезть на олимп. На этот пресловутый петербургский, а то и российский олимп Довлатов у Попова пытается влезть раз десять, а то и больше. Только дивишься: о ком он пишет? Подлинный Довлатов был не только взыскательно демократичен – и в жизни, и в прозе, – но и беспощаден к себе самому, мечтая писать, как Куприн. И ни в какие гении не лез, шедевров не творил, и на олимп не покушался, хотя бы из отвращения к пафосу и высокому «штилю». Хотел он одного – получить доступ к печати, приобрести читателей, чтобы увидеть себя со стороны.