Книга Безумие - Елена Крюкова

– И этого твоего Витю, да. Всех.

– А этот Бог… – Коля потер себе шею ладонью, поморщился. – Он где? Тоже здесь, что ли?

– Да. Здесь.

– А в какой он… палате?

Пожалел, что об этом спросил.

Но она не обиделась.

– Он рядом. – Махнула рукой. – Рядом. Тут. Он ко мне приходит. И еще я вижу его во сне. Ночью. Но, знаешь, я сплю и днем. Как лошадь.

Засмеялась. Верхняя Манита больно шлепнула ее ладонью по губам, и она перестала смеяться.

– А какой он из себя?

– Белый. Золотой. Старый.

– А его часом не Беньямин зовут?

– Его Бог зовут.

Нижняя Манита рассердилась. Верхняя Манита тяжело вздохнула.

– А кто ж тогда дьявол?

– Это доктор Сур.

– Все ясно.

Он оборвал разговор. Все бесполезно! И это их Манита. Душа компании. Душа нараспашку. Душа-пляши. Талант. Художница номер один города Горького. А может, и всея Руси. То есть, пардон, всего Советского Союза. Только Союзу на хрен такие не нужны. Он почесал себя ногтями по полосатой черно-белой груди. Ему было больно. Очень больно.

– Манита. Давай я тебя до твоей палаты провожу.

– Давай.

Так и шли по коридору – две больные птицы: приседая, подгибая колени, качаясь, останавливаясь, отдыхая, головы задирая, друг на друга глядя, под ручку, два голубя, двое старых друзей, да еще не старых, а уже изношенных, не понимали, кто они и зачем они тут, друг друга не узнали, сделали вид, что узнали, узнали понарошку, в этом мире не узнали, значит, узнают в другом, – две кисти, две краски, два костыля, два мазка на чистом белом больничном хлорном холсте.

* * *

Нина одевалась перед зеркалом – идти в психбольницу.

На той неделе дозвонилась до Боланда и упросила, умолила. Улестила: да я у вас каждый год буду консультировать! Бесплатно! Вы герой, сказал Боланд, и в трубке Нина услыхала сдержанный, еле слышной нотой презрения, смех. Да, герой социалистического труда, отразила Нина удар, покусывая намазанные помадой «Свобода» пухлые ягодные губы и глядя злыми черными глазами в длинное, от пола до потолка, родовое зеркало, а вы мне еще не забудьте золотой бахромой обшить переходящее красное знамя! Он замолк, и теперь от души хохотала она. Когда придете на консультацию, глазное дно смотреть? Да хоть завтра. Нет, завтра не надо, давайте в понедельник. Раз в неделю, хорошо?

Она умолила Боланда – за бесплатные консультации – чтобы он разрешил Коле в больнице рисовать.

Ах, неверно она говорить, писать. «Рисовать» – так художники не говорят. Так – дети говорят.

Лена глядела то на мать, то на ее отражение, в большое зеркало.

Переплетала развившуюся короткую толстую косу. Капроновая лента то и дело выскальзывала из ее маленьких пальцев. Пианино раскрыто, на нем стоят развернутые ноты, над черными муравьями бежит черная надпись: Петр Ильич Чайковский, «Времена года».

– Мам! А скоро Новый год.

– Скоро, скоро.

Нина вытаскивала из шифоньера огромную, колоколом, шубу из золотистой, как тертые с сахаром яичные желтки, керуленской земляной выдры. Шубу ей Коля купил. На свои кровные. Музею две работы продал. У музея губа не дура – купили «Серебряную ложкарницу», древнюю старуху с коричневой, изрытой, как кора дуба, кожей лица и рук, с деревянными ложками в костлявых умирающих пальцах, с ведром краски-серебрянки у колена, и «Чувашскую доярку Марию Христофорову», в черном платье, схваченном тугим солдатским ремнем, с военной выправкой, с густым золотым ливнем монист на полной тяжелой груди и прямых широких, как у мужика, плечах. Как эта Мария с такой церковной фамилией умудрилась в Стране Советов выжить? Да еще героиней труда стать.

Сейчас церкви опять взрывают. Опять с Богом война. Недавно возле Леночкиной школы храм взорвали. Такой маленький, невзрачный. Что он им дался? Говорят, на этом месте будет дом пионеров. Правильно, о детях надо заботиться, а не об умоленных, выживших из ума старых ведьмах.

А дети – они с уроков сбегали и на пепелище цветные осколки собирали. От лампад и иконных окладов.

Лена тоже принесла цветные стеклышки в спичечной коробке. Положила в тумбочку. Нина пыль вытирала, осколки нашла и выкинула. Лена очень плакала. Нина еле ее утешила. Все перепробовала: и мороженое, и чтение вслух, и оплеуху, и горячую ванну. От пощечины щека Лены вздулась и покраснела, и краснота не сходила сутки. Нина испугалась, на ночь намазала щеку дочери облепиховым маслом, гладила ее по равнодушной, теплой, растрепанной головке и шептала: детонька, прости свою глупую мамочку.

Нина встряхнула шубу, и остро запахло нафталином. Совала руку в рукав.

– Лена! Хоть помогла бы!

– Сейчас, мама.

Швейцар из Лены плохой. Нине пришлось присесть, чтобы руками попасть в раструбы мохнатых рукавов. Наконец шуба напялена, а к ней есть еще муфта, большая, как школьный портфель. Из такого же золотого меха. Лена стояла с муфтой. Нина обматывала шею ажурным козьим платком. Надвигала на затылок баранью серую шапочку с тульей. Сама шила. У нее и пальто на вешалке висит: собственное изделие. Портниха, врачиха, повариха – чем не жена? Да муж у тебя, соломенная жена, в психушке. Все равно что в тюрьме.

– Давай муфту!

Лена подала.

Нина схватила муфту за висячую петлю из перекрученных атласных нитей.

– Сумочку давай!

Лена, сдвинув брови, подала и сумочку.

И тут Нина внезапно присела в необъятной шубе на корточки. Полы пыль паркетную мели.

– Ты моя птиченька! Ты мое солнышко! Спасибо тебе!

Не целовала – рот густо, блестко намазан модной алой помадой. Прижималась щекой к щеке. Нинина щека свежая и холодная, а Ленина горячая, как температурная. У нее вечно жар. Она вечно болеет. Нина так устала от вечной лечобы. Вечные градусники, аспирины, пенициллины, клизмы, касторки, ваты, бинты, компрессы, раствор Люголя. Вечно эта девочка квасится, хныкает, забирается под одеяло и просит: накрой меня чем-нибудь тяжелым, меня знобит. Коля войну прошел! Он – здоровый! Она тоже крепкая женщина! Не корзину с провизией поднимет – штангу! А дочь хлипкая. Зачем Коля ее музыке учит?! Зачем, к чертям, эта полоумная музыка?! Спорт, спорт! Синий лед! Фигурное катание!

Вечерами сидит сиднем за пианино. Нина терпит стонущие звуки.

И пианино это плачущее на дрова не распилить. И мольберт тоже. Повезло ей: она нормальная, а муж и дочь – художники!

Попросту – психи.

– Закрой за мной!

Лена прошла за матерью в коммунальный коридор и закрыла все замки и засовы. Железный лязг. Надо хорошо запираться, а то жулики придут. И никому не надо открывать.

Нина сидела в кабинете, предназначенном для осмотра больных консультантом. В больнице не положены были штатный окулист, штатный эндокринолог, штатный стоматолог; их приглашали из других клиник. На стену Нине повесили, по распоряжению Боланда, таблицу для проверки остроты зрения. У нее Лена эту таблицу наизусть выучила, зренье теперь хитрой девчонке нипочем не проверишь. ШБ, МНК, ЫМБШ, БЫНКМ… Вот сидеть за покрытым толстым стеклом столом, ждать. Где-то в этом длинном, как корабль, здании – ее муж. А в огромной сумке под столом – его этюдник; тюбики в пакете, будто конфетки; плоская фляга с разбавителем; связанные веревкой кисти; и стопка грунтованных картонок, 21×30.