Книга Виденное наяву - Семен Лунгин

– Послушайте, – сказал я. – Сейчас вам просто станет стыдно. – Я откинул с головы Самуила Абрамовича угол пикейного одеяла и еловую ветку.

– Боже, так ведь это Кауфман! – воскликнула она, изменившись в лице и как бы возвращаясь к реальности. – Да что это вы надумали?.. Самуил Абрамович… Ладно, возьму грех на душу, давайте справку.

Я протянул ей бумажку. Она внимательно ее прочла, шевеля губами, и все человеческое вновь стерлось с ее лица.

– Это же областная справка. А Кауфман прописан где? В Москве. А справка должна быть с места прописки. Нет, ничего поделать не могу. Я не смогу его оформить как положено.

– Что значит «как положено»?

– Записать соответствующим образом. Необходимо идентифицировать документ и покойника.

– Но вы же его узнали?

– Лет пятнадцать работаем вместе. Он поразительно сохранил свой облик. Смерть пощадила его.

– За чем же дело стало? Вы же интеллигентный человек…

– Вы моей интеллигентности не касайтесь!.. Дело за справкой. Любая проверка может заподозрить меня бог знает в чем.

– Ну, в чем, например?

Говоря это, я потихоньку вдвигал каталку в помещение морга. Вот вдвину, решил я, на всю длину, и брошусь бежать прочь. А куртка? Черт с ней.

– Не надо, не надо, не самоуправничайте, – заметила регистраторша мой маневр. – Давайте все решим мирно, деликатно. Покойник был такой деликатный человек.

Я снова стал приходить в ярость.

– А что бы подумал этот деликатный человек, если бы услышал все, о чем мы с вами говорим? Вот получил бы удовольствие.

– Морг – режимное учреждение, и подчиняется оно не больнице, а еще кое-кому… – зашептала она. – Я надеюсь, это между нами… У них очень строгий учет всей документации… Аркадий Михайлович! – вдруг с облегчением воскликнула она. – А вот и наш заведующий.

К дверям приближался почтенный господин в годах.

– Доброе утро, товарищи, – бодро приветствовал он нас. – С хорошим днем.

– Аркадий Михайлович, – перебила его регистраторша. – Этот гражданин доставил нам тело скончавшегося доктора Кауфмана.

– Ой-ой-ой! Кто бы мог подумать! Он так неплохо выглядел последнее время… Да, Самуил Абрамович, да… Применительно к смерти мы все в одном положении, – заведующий паталого-анатомическим отделением печально вглядывался в лицо покойного. – Только одни скончались, а другие еще нет. Непреложный закон природы! – воскликнул он со вздохом. – Где его документы?

И все началось сначала.

Конечно-конечно, ему бы не знать Кауфмана, он с ним полжизни проработал, но инструкция есть инструкция. Это же служебное преступление. Нет-нет, это решительно невозможно…

Я зажал себе рот ладонью, чтобы не завыть в голос…

Конец этой истории у меня в тумане. Я хватал такси, гонял в районную поликлинику и милицию. Всюду что-то доказывал, а Самуил Абрамович лежал на каталке перед дверью морга…

Наконец я отвез каталку в приемный покой, но там уже произошла смена. Куртка моя висела на гвозде. Я подошел к ней и хотел было взять, как хорошо выспавшаяся санитарка остановила меня.

– Цыц!

– Это моя куртка.

– Я у вас ее не брала.

– Тут до вас товарищ был…

– Вот у товарища и получите.

– А когда он будет?

– Значит, что сегодня? Воскресенье?.. Так… Понедельник, вторник… В среду.

– Ясно, – сказал я, понимая, что спорить бесполезно.

– А потом еще кто-нибудь заявится, скажет моя…

– Все в порядке, все в порядке, – замахал я руками. – Успокойтесь…

– Его, видишь ли! – продолжала заводиться она. – Тут охотников набежит омет, только свистни… Куртка, видишь ли, его… Вынеси ее на Крестовский рынок…

Оценив свою полную несостоятельность, я, ни слова не говоря, повернулся и почему-то побрел к моргу. Так, видно, преступники возвращаются на место преступления.

Беспрепятственно прошел я в широкие двери, спустился по пандусу в подвал и пошел по коридору. Серый сумрак наполнял помещение. Солнца будто бы и не было… Бетонный гулкий пол, бетонные тупые стены, железные двери. Впечатление ада. Казалось, что должен еще раздаться откуда-то душераздирающий хохот… Но была тишина… А может быть, это скорее похоже на коридор того самого учреждения, кому подчиняется морг?

Куда же они дели Самуила Абрамовича? Я остановился у ближайшей двери и приоткрыл ее. Из узкого окошка сочился дохлый свет. Я пригляделся – никого нету. Пустые бетонные нары и подвальный холод. Ужас!.. Я приоткрыл другую дверь – ничего, третью – пусто. Но нет, в уголке нижней нары что-то маленькое виднеется, какая-то закорючка, светлее, чем бетон.

Я подошел, вглядываясь. Меня начало как-то трясти. То ли от холода, то ли еще от чего. Пройдя несколько шагов в сторону нар, я понял, что это крошечный человечек, трупик, величиной с мою ладонь, скрюченный, закоченелый, голый. Ох! У меня упало сердце… И стало ясно – вот она, смерть. Это она! Я ее вижу! Ни «уже», ни «еще», а вот она самая. Она только родилась, эта смерть, и еще не выросла до той, что ходит с косой. Но вырастет, можно не сомневаться. Ее повернутое ко мне личико с ужасной, вроде бы застылой улыбкой, оповещало меня об этом. Я попятился, вышел и прикрыл беззвучную дверь… С тех пор бессчетное число раз являлась она мне во сне. И всегда он один и тот же: сиреневый сумрак, тишина и тоненький частый стук, будто кто-то маленьким пальчиком стучит в дверь… И не показывается, а все стучит и стучит… И я твердо знаю, что это она напоминает о себе. Вот, мол, я тут, рядом…

Как начать рассказ

Пожалуй, этот рассказ надо начать вот как.

До войны в подвале, что в кооперативном доме на Старо-Пименовском, был Клуб мастеров искусств. Потом он переехал на Пушечную и стал называться ЦДРИ… А тогда – Клуб мастеров искусств. Это было любимейшее место пребывания и выпивания великих театральных стариков. Господи, как их в то время было еще много!.. А в середине войны туда въехала Оперно-драматическая студия им. К. С. Станиславского, куда я поступил в 43-м, еще не доучившись в институте.

Директорствовал в Студии костистый армянин по имени Иосиф Артемьевич Рафаилов, живший как раз в том же дворе. Невдалеке от подъезда, ведущего в подвал, была врыта скамейка, на которой с раннего утра сидел директор, видел всех своих подопечных, спешащих на репетиции и занятия, орлиным взором окидывал входящих и, в ответ на их приветствия, неукоснительно поднимался со скамейки, с трудом, казалось, раздвигал губы в сухую улыбку и произносил скрипуче:

– Привэтствую вас-с.

Он со свистом втягивал воздух, словно на расстоянии проверяя, не пахнет ли от студийцев чем-либо зазорным.

Такая порода театральных людей давно уже перевелась – почтенного облика, в кавказских блузах, застегнутых под подбородок на мелкие пуговички, сама любезность в обхождении с посетителями любых рангов, с выхоленными ногтями, с бородой, тщательно выбриваемой дважды в сутки, по утрам и вечером, перед спектаклями, пахнущих «Шипром» – в то время вполне интеллигентским запахом. Они скрытно попивали коллекционные коньяки, подымливали «Герцеговиной Флор», табачком, которым набивал свою легендарную трубку сам «хозяин», хотя толком и не курили вовсе, имели не одну связишку с театральными дивами, но в глубокой тайне, на людях поучая, что «в своем монастыре…» и так далее. Услышать от них непристойное слово означало либо уходить из театра на все четыре стороны, либо быть авансированным высшим доверием, и от тебя лишь зависело, как его развить – благо ли оно или «волчья яма»…