Книга Преступник и толпа (сборник) - Габриэль Тард

Тайное общество, состоящее из отъявленных либералов, обнаруживает наклонность к нетерпимости и деспотизму; еще в большей степени то же самое можно сказать о толпе. Во всяком случае? и тайное общество, и толпа несравненно деспотичнее и нетерпимее, чем большинство составляющих их членов. В чем же нужно искать причину этого? Без сомнения, в том, что отдельные мнения, взаимно сближаясь и находя поддержку друг в друге, принимают характер непоколебимых убеждений и верований, а эти последние при дальнейшем росте порождают фанатизм: отсюда то, что составляет скромное желание отдельного индивида, в массе принимает характер страсти.

Толпа в целом, как дикари, не знает ни сомнений, ни колебаний, ни полужеланий, ни полуверований; она по существу отличается характером догматизма и страстности. Но зато подобно женщинам и детям она всегда наклонна к самым странным и иногда прямо бессознательным противоречиям: от Капитолия до Тарпейской скалы у нее один только шаг. Ф. де Сегур рассказывает об одной взбешенной толпе, которая в 1791 году в окрестностях Парижа преследовала богатого фермера, заподозренного в том, что он занимался наживой на счет общества; но кто-то горячо вступился за него – и «злодеи внезапно перешли от крайней ярости к не менее крайнему расположению к этому господину: они заставляли его пить и плясать с собой вокруг дерева Свободы, тогда как за минуту перед тем собирались его повесить на сучьях этого дерева».

Со стороны отдельного лица, осмелившегося не согласиться в чем-либо с толпой, она не выносит ни противоречия, ни сопротивления: под страхом наказания она принуждает его кричать вместе с собой «vive» и «a la bas», заставляет идти туда, куда сама идет, делать то, что сама делает. Но в виду вооруженной силы она робеет и при первом же выстреле разбегается, так как каждый из составляющих ее членов тотчас же теряет горделивое сознание хотя бы временного могущества и эфемерного величия, которые за минуту перед тем его опьяняли. Подобными резкими преемственными взрывами столь противоположных чувствований, подобными переходами от деспотизма к приниженности толпа как нельзя лучше обнаруживает присущую ей неустойчивость. Состоя из людей, в отдельности довольно здравомыслящих, толпа легко становится коллективно безумной. Все различные проявления ее безумия – и бред преследования, и бред величия, и бурное помешательство – как и у отдельных индивидов, находят свое объяснение в чрезмерном развитии гордости и эгоизма. Другой причиной этого безумия толпы является алкоголизм: всевозможные народные скопища, будут ли они отличаться грозным величием или комической веселостью, беспощадной жестокостью или энтузиазмом, – все они имеют постоянную наклонность к пьянству – даже тогда, когда состоят из относительно трезвых членов. Жажда их неутолима, и при разграблении жилищ их первая забота – ломать погреба и выкатывать бочки.

Несмотря на то, подобные сборища имеют своих искренних поклонников и своих горячих защитников. Многие, например, удивляются одушевляющему их единодушию и под наружным беспорядком видят какую-то высшую гармонию. С другой стороны, при виде великого массового движения и могучего человеческого увлечения как бы невольно возбуждается чувство изумления, как перед проявлением грозной стихийной силы. Подобное, ничем, в сущности, не оправдываемое отношение объясняется тем, что при этом забывают простую причину, лежащую в основании этих, по-видимому, грандиозных явлений, забывают подражательность, в силу чего решаются приписывать такого рода явлениям какой-то таинственный источник. В действительности же факты эти заслуживают тем меньшего удивления, что они в конце концов могут быть сведены к самой элементарной и наименее высокой форме подражательности.

В самом деле, почему для толпы доступна лишь одна форма проявления внутреннего согласия, именно полный унисон и безусловное единодушие? Почему ей совершенно чужда гармония различных тенденций и убеждений, которые могут существовать наряду одни с другими лишь благодаря взаимным уступкам и терпимости? Почему эта толпа никогда не знает середины между унисоном и какофонией, между однообразием свойственного ей полного единодушия и той анархией, которая возникает в ней, когда в ее собственных недрах слагаются враждующие фракции, ведущие между собой междоусобную войну?

Причину этого, конечно, нужно видеть в том обстоятельстве, что это однообразное единодушие всегда является результатом лишь односторонней подражательности, результатом давления, оказываемого на толпу ее вожаками без всякого обратного воздействия с ее стороны; тогда как более сложная гармония, наблюдаемая в какой-нибудь цивилизованной нации, является результатом взаимных влияний между инициаторами и их подражателями. Только когда подобного рода гармония установится в целой массе лиц как бы путем взаимного отражения, она начинает крепнуть в сердце каждого из них. Если же мы будем удивляться единодушию толпы, то, нам, пожалуй, придется приходить в восторг и перед ее стремлением производить одни и те же жесты, испускать одни и те же крики, напевать одни и те же песни.

С другой стороны, наиболее свойственным для людей толпы мотивом, руководящим их действиями и достигающим нередко самой крайней степени напряжения, чаще других является один из мотивов низшего порядка, именно – самолюбие, и притом самая несовершенная форма последнего. В большинстве случаев это – стремление блестеть в данную минуту среди окружающих, стремление сосредоточить исключительно на себе взоры членов своего кружка; другими словами – желание получить вознаграждение за свои заслуги сейчас же, хотя бы в виде мелкой монеты звучных рукоплесканий, желание заслужить одобрение непосредственно окружающих, а не дожидаться бесшумной похвалы со стороны избранных лучших сограждан, удаленных по месту и времени, а иногда даже – лишь со стороны потомства.

Правда, и предоставленные самим себе, вне воздействия толпы, мы все-таки стараемся сообразоваться с мнением других, но эти другие – уже не лица, непосредственно нас окружающие, эти другие живут лишь в нашем уме, где они распадаются нередко на противоречивые группы и вступают между собой в коллизию. Для того, чтобы не поддаться влиянию непосредственно окружающих нас лиц, мы мысленно опираемся на суждение группы более широкой; осуждению наших друзей, примеру которых мы не хотим подражать, мы противопоставляем всеобщее осуждение, которое обрушилось бы на нас, если бы мы последовали их советам. Эта борьба между противоречивыми суждениями, существующими лишь в нашем уме, ведется, так сказать, на равных условиях, и нередко победа остается за лучшими из них. Но если приговору окружающей толпы, обусловленному нашим отношением к ней и живо воспринимаемому нашими чувствами, нам приходится противопоставлять абстрактную идею другого приговора, произносимого где-то далеко от нас и не влияющего прямо на наши чувства, то почти роковым образом, исключая разве лиц со строго философским миросозерцанием, мы поддаемся искушению и приговор какой-нибудь сотни членов стачки или клуба предпочитаем приговору хотя бы миллионов честных людей, незаметно живущих в своих домах далеко от нас.

Конечно, разумнее было бы обратное отношение, именно приговор лиц, порицающих или одобряющих наши поступки лишь после глубокого обсуждения, предпочитать необдуманному приговору толпы, стремящейся неизвестно куда и зачем. Но, к сожалению, люди, как и другие животные, гораздо более возбуждаются под влиянием импульсов ближайших и, так сказать, непосредственно действующих, чем отдаленных и только предвидимых в будущем. Вот почему артисты и люди других профессий, работающие для скученной публики, например драматурги, актеры, ораторы, музыканты, близко заинтересованные в производимом ими эффекте, находятся, как мне кажется, в гораздо большей зависимости от своей аудитории, гораздо более вынуждаются приносить ей в жертву свои собственные вкусы, чем ученые, философы, романисты, поэты и даже живописцы, работающие для публики рассеянной. Современный писатель часто и смело манкирует вкусами публики, драматург – почти никогда и всегда робко; а наш театр и наша музыка, несмотря на всю оригинальность Вагнера, гораздо рутиннее, чем наша литература.