Книга Книга теней - Джеймс Риз

Считалось, что князь Григорий Александрович Потемкин – самый богатый человек во всей империи. Он был дядей Екатерины и четырех ее сестер, две из которых – Александрина и Варвара – были до нее его любовницами. По неизвестной мне причине (впрочем, я никогда бы не стала вдаваться в подобные размышления) Потемкин предпочел свою третью по возрасту племянницу ее сестрам. Князь каждый день заваливал ее шелками, бархатом и драгоценностями. Ее ларец для украшений был размером с детский гробик!

Я вспоминаю один день, о котором должна подробно рассказать, как бы ни было мне при этом стыдно.

Этот день никогда не изгладится из моей памяти (по причине, которая станет ясна позднее). В тот раз я приехала на наш сеанс рано (я всегда стремилась работать при свете раннего утра, в то время как графиню нельзя было будить до полудня) и стала свидетельницей сцены подготовки крепостного к исполнению его обязанностей. Моп Dieu , что это была за картина! За полузанавесью из туго натянутой кисеи, нисколько не защищавшей от яркого полуденного света, юный раб лет восемнадцати-двадцати с черными как смоль волосами, бледный, гибкий, стоял в медном тазу по голень в воде, в то время как два других рассказчика мыли его. Все трое относились к наготе друг друга с братской фамильярностью. Было видно, что ритуал им всем хорошо известен и что исполнялся он по велению графини: звучанию ее любимых историй должен был сопутствовать аромат розовой воды и толченой липовой коры. И вот наконец крепостной юноша стоял одетый, ожидая, пока графиня подаст знак своей полной рукой. Дождавшись, он занимал свое место под диваном, по второму мановению ее руки начинал рассказывать. Но в тот день графиня не желала слушать никаких историй, напротив, вопреки обыкновению говорила сама.

Поворошив рукой в ларце для драгоценностей, который всегда находился рядом, она сказала с отсутствующим видом:

– Жаль, что я не люблю подобные вещи. Такие твердые, такие яркие. – И, погрузив руку в глубь ларца, словно в воду, она извлекла из груды драгоценных камней бриллиант и поднесла его ближе к свету. Графиня не могла сомкнуть руку в кулак, настолько велик был этот камень, сияние которого осветило все четыре угла комнаты! Обращаясь ко мне, она добавила: – Но меня приободрило, когда вы на днях сказали, что и вам они не нравятся, а вы такая замечательная художница.

– Вынуждена просить вашего снисхождения, графиня, но я лишь хотела сказать, что бриллианты довольно трудно изображать. – (Это действительно так: пытаются передать их сверкание, но безуспешно; получается только сплошной белый цвет.) – На самом деле, – отважилась я на дальнейшие откровения, – мне нравятся бриллианты.

– Действительно нравятся? – спросила графиня с необычной для нее живостью.

– Да.

– Ну что ж, тогда… – И она передала бриллиант дворовому, указав рукой на стоящий рядом со мной большой полотняный мешок, в котором я таскала свои кисти, полуоткрытые тюбики с краской, шпатели, лезвия и… Раб опустил бриллиант в мешок. Теперь он принадлежал мне. Графиня отправилась наряжаться к очередному сеансу.

Дворовый вернулся на свое место, показывая всем своим видом, что доволен испытанным мной потрясением и удивлением. Но он показал и кое-что еще. Когда юноша подползал к моему мешку, полы его халата распахнулись, а теперь он позволил им раскрыться еще шире. Так они и лежали оба: графиня, балансируя на грани сна, крепостной, буквально пронизывая меня своим взглядом… Осмелюсь ли я рассказать все до конца?

Четверть часа я слушала вздохи раба, перемежающиеся дребезжащим храпением Скавронской. Натурщица заснула (это случалось не раз), и я почувствовала, что моя кисть замерла и что я гляжу прямо в темные, беспокоящие, странно радостные глаза юноши. Подняла ли я юбку выше лодыжек? Расстегнула ли брошь, скреплявшую кружевную косынку на груди? Может быть… Время шло. Конечно, мы не касались друг друга, но наши горящие взоры слились. Этот мальчик… что за жизнь была у этого красивого и грациозного юноши, чье льстящее мне возбуждение… словно текло жемчужным потоком? А может быть, мне все это только казалось. Никаких слов не было сказано – только пара заговорщицких улыбок, вздохов и смех, достаточно громкий, чтобы разбудить графиню.

– Я готова, – объявила она. Ее пышная прическа съехала набок, она вытерла тыльной стороной ладони струйку слюны, стекавшую с густо накрашенной нижней губы.

– Но дневная часть работы уже сделана, – сказала я. Кисть дрожала в моей руке, я уже потеряла надежду призвать себя к порядку, а то немногое, что удалось в тот день добавить к портрету графини, пришлось вечером соскрести с холста.

– Ну что ж, ладно, – промолвила графиня и отпустила крепостного. (Я спросила, как его зовут, но она не знала, похоже, ее ошеломила сама мысль, что у раба может быть имя.) Вскоре графиня вновь погрузилась в сон. А я ушла, радостная, обретшая повое богатство.

(По приезде в Париж я показывала бриллиант трем ювелирам. Наконец, четвертый откровенно сказал, что этому камню место в музее, а не в ювелирной лавке, что по моим следам, несомненно, идут шпионы трех предыдущих ювелиров и что если мне все-таки удастся найти человека, обладающего достаточными средствами, чтобы купить бриллиант, то мне с избытком хватит этих денег на всю жизнь. Поскольку я зарабатывала достаточно, а покупатель не объявился, я оставила бриллиант себе. Он и по сей день со мной.)

…Да, вот такую удачу и радость обрела я в России!.. И первую любовь тоже, по крайней мере мне теперь так кажется.

Когда я познакомилась с принцем Нассау (на ужине в доме графини Строгановой), он был в полном расцвете сил. В молодости он проявил себя в Семилетней войне и в течение трех лет совершал кругосветное плавание с Бугенвилем. Когда принц вернулся, его хулители и почитатели рассказывали о его словесной дуэли с королевой Таити. Говорили, что она предложила ему корону. (Это было правдой, и он ответил отказом.) Он был высок, широк в плечах, темноволос, с глазами необыкновенной синевы. А какой любовный опыт он обрел, странствуя по свету!

Однажды зимним утром, через несколько недель после нашего знакомства, мы с принцем отправились в запряженной четверкой карете на прогулку вдоль берегов Невы, где, к моему изумлению, собрались сотни, даже тысячи паломников, чтобы принять участие в церемонии водосвятия.

Когда лед на Неве вот-вот начнет ломаться, к ней приходят августейшие особы и архимандрит, чтобы провести эту церемонию. Во льду делают проруби, и верующие набирают воду, которая теперь считается освященной. Следуя жестокому обычаю, женщины окунают новорожденных в воду, случается, что они выскальзывают из их рук и исчезают подо льдом; матерям при этом не следует горевать, а напротив – воздавать хвалу вознесшемуся на небо ангелу.

Этот кошмар, о котором поведал мне принц, когда мы сидели на берегу Невы в его уютном, обитом мехом экипаже, еще более усиливался от треска ломающегося льда. Я с ужасом наблюдала, как паломники прыгают со льдины на льдину, осеняя себя крестным знамением, твердо убежденные, что если они упадут в воду… что ж – такова воля Провидения. Первый из тех, кто успешно перебрался через реку, вручил серебряную чашу с речной водой членам императорской семьи, а они вернули ему ее, наполненную золотом.