Книга Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Вы меня арестовываете? — спросил я, с удивлением отметив свой надтреснутый голос.

Мокстон изобразил удивление:

— Ну что за мысли! Это дело полиции. Нет-нет, я же сказал — просто поговорить. Шеф просит на пару слов. — Он выдавил из себя кислую улыбку. — Позвали бы и Скрайна. Как понимаешь, небольшой междусобойчик. Они будут волноваться, если мы задержимся. — Как бы подбадривая, тронул меня за руку, кивнул Броклбэнку: — Будьте любезны, ступайте впереди, Родни. — Мы двинулись вниз за его мясистой спиной. Мокстон, помахивая шляпой, что-то мурлыкал про себя. — Вы из Кембриджа? — спросил он. — Как и Баннистер?

— Да, мы вместе учились.

— А я в Бирмингеме. — Снова холодный блеск глаз. — Не чета вам, а?

Броклбэнк вел машину. Мы с Мокстоном сидели сзади, отвернувшись и глядя каждый в свое окошко. Какими спокойными казались улицы — расплывчатый далекий антимир, подернутый легкой летней дымкой. Тяжело, как попавшая в сеть крупная рыба, запоздало поворачивались пугающие мысли.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что я не имею ни малейшего представления о том, что происходит.

Мокстон не оторвал головы от окна, лишь прыснул смехом. Конечно, он был прав: надо начинать игру в первый же момент, когда тебе бросают вызов, а не когда ты уже в наручниках в машине. Или скорее ты ни на минуту не должен переставать играть, даже если ты наедине с собой в запертой комнате при выключенном свете и с одеялом на голове.

* * *

У Билли Митчетта был вид оскорбленного в своих чувствах, испытывающего душевные страдания школьника, до которого в дортуаре дошли слухи, что мать ушла из дома, а отец разорился.

— Господи, Маскелл, — воскликнул он, — это же черт знает что!

Я никогда раньше не слыхал из его уст бранных слов; меня это почему-то приободрило. Мы находились в конспиративном доме на окраинной улочке где-то к югу от Темзы. Мне всегда казалось, что в конспиративных домах было что-то от церковной атмосферы; обстановка нежилого помещения, очевидно, напоминала мне об отцовском кабинете, которым он никогда не пользовался, за исключением субботних вечеров, когда он готовился к воскресной проповеди. В нем всегда было холодно и царил еле ощутимый, не совсем приятный застойный дух, должно быть, порожденный годами благочестивого труда, исступленного самообмана и вездесущего страха потерять веру. Тот же затхлый пыльный запах щекотал мне ноздри и теперь, когда я сидел на жестком стуле посередине выкрашенной в коричневый цвет комнаты, позади в полумраке молча болтались без дела Мокстон и Броклбэнк, а передо мной, круто поворачиваясь через каждые три шага, заложив сжатые в кулак руки в карманы старого твидового пиджака, по потертому ковру взволнованно вышагивал Билли Митчетт, словно караульный, подозревающий, что убийца уже проскользнул мимо него и теперь ломится в опочивальню короля. Скрайн, наоборот, держался непринужденно, удобно устроившись в стоявшем под углом ко мне кресле, словно зашедший в гости дядюшка. Скромный изящный костюм, галстук в крапинку, узорчатые носки и неизменная хорошо раскуренная трубка. Я знал его лишь понаслышке. Без особого образования, но, по словам, весьма дотошный. Раньше служил полисменом в Палестине. Меня он не беспокоил. Вообще никто из них не вызывал во мне беспокойства; меня все это даже немного потешало, словно дурацкое представление, устроенное мне для развлечения, и мне не отводилось в нем другой роли, кроме как не очень интересующегося зрителя. Потом своим мягким, приятным голосом голубятника заговорил Скрайн. Им все обо мне известно, сказал он, о моей работе во время войны на большевиков (именно это слово он употребил — такое своеобразное, такое очаровательно старомодное!), о моих встречах с Олегом, словом, все. «Маклиш, Баннистер и вы. Конечно, и другие; но вы были той именно тройкой». Молчание. Он, улыбаясь, чуть запрокинув голову и приподняв брови, ждал. Знаю, что вы сочтете меня смешным фантазером, но я чувствовал себя точно так, как в то давнишнее утро, когда, проснувшись на рассвете, понял, что женюсь на Крошке. Почему-то то же ощущение воспарения, как будто охваченное пламенем, сверкающее золотом неземное подобие меня поднимается во вдруг воссиявшее небо. Скрайн шлепнул рукой по колену. «Ну давайте-же, — добродушно подбадривал он, — неужели вам нечего сказать?»

Я поднялся — имею в виду мое подлинное, материальное, оцепеневшее и потеющее «я» — и подошел к окну. За окном араукария, дико черная против солнца, и унылая полоска травы с голым, без единого цветка, бордюром. Из узкого верхнего окошка противоположного дома высунулся толстяк; он полностью заполнил окно и совершенно не двигался, так что создавалось впечатление, что он там застрял и ждет, пока кто-нибудь его вытащит. Я медленно достал из портсигара сигарету и закурил; действие это показалось мне невероятно наигранным. Странно, в каком свете видишь себя в подобных обстоятельствах. Я едва узнавал себя. «Билли, — сказал я не оборачиваясь, — помнишь тот день в конце войны, когда ты вызвал меня в Департамент и сообщил, что во дворце хотят, чтобы я съездил с одним поручением в Баварию?..» Я бросил в камин недокуренную сигарету, вернулся к стулу с прямой спинкой — до чего неодобрительно может глядеть такая вещь, как стул, — и сел, сложив руки и заложив ногу за ногу. Все это было раньше, только где? Билли, нахмурившись, озадаченно посмотрел на меня. Я рассказал о своей поездке в Регенсбург, о том, как тайком вывез сундук и что в нем было. «Шантаж, — сказал я, — никогда не казался мне нехорошим словом. Вообще-то даже наоборот». За окном трещала газонокосилка, старой модели, которую нужно было толкать. Я поглядел в окно. Толстяк высвободился из окна и теперь подстригал газон, толкая машинку каким-то странным старомодным способом — низко наклонившись, широко раскинув напряженные руки и далеко назад отставив толстую ногу. В памяти всплыло слово «фелюга». Пустые образы, мисс В., бесплодные фантазии в критические моменты; со мной всегда это бывает. Билли Митчетт достал незажженную трубку и принялся сосать, будто младенец пустышку; что до искусства курения, то Митчетту было далеко до Скрайна.

— Шантаж, — безо всякого выражения повторил он.

Я повертел в руках портсигар — что бы я делал без таких «подпорок»? — достал следующую сигарету и постучал ею по крышке. Ныне никто так не делает; почему в наше время существовала такая привычка?

— Все, что я хочу, — заявил я, — так это чтобы мне позволили жить как прежде, спокойно, без волнений. Я остаюсь в институте, мне сохраняют мое место во дворце, и я получаю рыцарское звание, как лично обещал Его Величество. В свою очередь, гарантирую, что буду молчать обо всем, что мне известно.

Я держался в высшей степени невозмутимо, если можно так сказать о себе. В подобные моменты я становлюсь абсолютно спокойным, своего рода инстинкт самосохранения, в одно и то же время примитивный и высокоразвитый. Я представляю своих былинных предков, преследующих в зарослях папоротника крупного лося, в момент, когда охотник и гончие замирают, глядя, как обреченная жертва поднимает украшенную тяжелыми рогами величественную голову, устремив на обидчиков полный страдания, затуманенный слезой взгляд. Снова последовало молчание, Скрайн с Билли Митчеллом переглянулись. Казалось, они вот-вот рассмеются. Билли прокашлялся.