Книга Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

– Бушлат надень.

– Нет, уже не надо. Я лучше у огня.

– А мы вас с Черкасовым ждали, ждали. Я его спать отправил. Вот гречка с тушенкой, горячая. – Васильев суетливо пододвинул полный дымящийся котелок, в этот момент он напоминал заботливую маму, от него веяло домашним теплом, и это казалось наваждением, отчего Ремизов растянул мышцы лица и улыбнулся самому себе. – Вот, называется, на три часа пошли, ничего не взяли с собой.

– Кто же знал, – глотая кашу, пробурчал Ремизов, и, утолив первый голод, спросил: – А что Желтов?

– Он сразу в машину медицинского пункта пошел.

– Значит, он не появлялся в роте?

– А что бы он здесь делал без своих солдат? А в медпункте всегда есть что сказать, да и начмед, он ведь жалостливый, как девица.

Утром, когда Ремизов выбрался полусонный из БМП, его поджидал замполит.

– Что, Рем, говорят, ты в холодильник вчера забрался, а Кашаев по недоразумению взял да и дверь захлопнул. – Черкасов пребывал в хорошем настроении и смеялся от души. – Это последний полковой анекдот.

– Тебя бы в тот холодильник.

– Меня? Ни в коем случае. Я бы сразу кеды в угол поставил, пришлось бы мой трупик за собой таскать. – Он все так же весело вздохнул. – Давай, рубани утренней овсянки, комбат через полчаса собирает. Потом будет некогда, кажется, нам новую задачку подбросят. Роту я уже поднял.

Еще вечером здесь, в долине, ничто не напоминало о зиме, теперь же мелкой сыпью снег покрывал все вокруг: дорогу, камни, дома, деревья, – от этой бледной картины опять захолодало внутри. Странный этот снег, в горах он не идет, а вымерзает за ночь из воздуха, его становится больше, больше, он пушистый и игрушечный, и вот к утру создается впечатление, как от прошедшего снегопада.

– Ремизов, я ничего не мог сделать, – бросил, не поднимая глаз, комбат после постановки задачи на боевые действия.

– Да, ничего, товарищ подполковник, я это еще вчера понял. – Простые слова ротного не содержали второго дна, но Усачев неловко встрепенулся:

– Что ты понял?

– Что вы ничего не могли.

* * *

Надя, полковая маркитантка, и директор, и продавец магазина, первого настоящего очага культуры Рухи, снова билась в истерике. Сергей Москаленко был ее близким другом. Общительная, приветливая, расторопная, она легко радовалась чужому счастью, с состраданием отзывалась на чужое горе, но так же легко она впадала в депрессию, не в состоянии бороться с потерями, словно видя в этом непостижимый, но нацеленный рок. И вот уже второй раз у нее самой вырывали кусок сердца. Магазин снова не работал три дня, у нее ни на что не осталось сил.

– Хочу икры, много хочу, – наигранно простонал Усачев. – Ан нет, магазин, эта кладезь деликатесов, эта сокровищница, закрыт, все ушли на фронт. За что мы кровь проливаем?

– Не шути так, мне не смешно. – Малика вздрогнула.

– Профессиональная деформация, – вздохнул он, все еще улыбаясь по инерции.

– Когда вы прошлый раз ушли на операцию, начался обстрел, у магазина мина упала. Хорошо, что все случилось в перерыв, дверь оказалась закрытой, в нее два десятка осколков воткнулось. Но это был только знак. А ночью погиб Москаленко. Так что она имеет право и на выходной, и на больничный.

– Это да, но мой батальон вернулся после операции на базу, а солдат что, не достоин уважения, даже конфет не может себе купить? Так, что ли? Зачем же она здесь?

– Люди разные. И ты не прикрывайся профессиональной деформацией, слишком удобно, самолюбие не страдает. Бесчувственность и черствость ничем не прикроешь.

– Скажи, а ты зачем сюда приехала?

– Я? – она замерла от неожиданности. – Тебе письменным рапортом ответить или устного достаточно?

– Малика, мы ссоримся, да? – Они ссорились, и он сам напрашивался на ссору, ему нужен был конфликт, чтобы все то, что возмущалось в его сознании, также возмущалось и вокруг, чтобы продолжать чувствовать боль от этой уходящей меж пальцев жизни. От этой пустой жизни, полной разочарований, лишенной иллюзий и надежд. Усачеву становилось легче оттого, что его слышали. – Я, может быть, тысячу раз не прав, но у меня на самом деле наберется и тысяча оправданий.

– Решил пожалеть себя. – Малика понимающе вздохнула и, вдруг опомнившись, кого упрекает, спросила: – «Как все прошло?»

– Плохо. Ты и сама знаешь. – Она не заставляла его говорить, только проявила интерес, но он настроился высказаться. – Я и раньше себя пешкой чувствовал, в самые первые месяцы, но теперь, когда есть опыт, когда обстановка очевидна, а решения следуют все такие же нелепые, мне невмоготу.

– Если ты и другие офицеры это понимают, все должно измениться.

– Когда? Вот в чем вопрос. Мы себя со всем своим оружием, тактикой, со всем численным превосходством ставим в те же узкие рамки, что и «духи». Мы опять заперли себя среди скал, и нам опять досталось. Ни поддержки авиации, ни блокирования ущелья… – Он говорил, говорил, потом резко оборвал себя: – Вот, черт, зачем я тебе все это рассказываю.

– Значит, больше некому.

– Да, ты права. – Усачев обвел взглядом ее гладкую, затянутую в домашний халатик фигуру, светлое лицо, столкнулся с ней взглядом. – Иди ко мне.

Он прижал ее к себе, только сейчас почувствовав, как соскучился по своей любимой женщине, долго терзал ее губы, пока наконец ее тело не стало расслабленным и доверчивым…

– Тебе хорошо?

– Мне всегда с тобой хорошо. Что бы я без тебя делал?

– Что? Нашел бы другую женщину, – Малика лукавила, всякая женщина хочет быть единственной, и тем приятнее заставить мужчину оправдываться, доказывая свою преданность, чем более он предан.

– Нет, я умер бы девственником в этом полку.

– Вернешься домой, вот там умирай себе, сколько хочешь, можно прямо в постели. Тебе будут дороги даже те люди, которых ты сегодня ругаешь.

– Нет уж, дорожить Кашаевым я не буду.

– Ты сам – хороший командир?

– Как я могу про себя…

– Ты опять бросил своего ротного в самое пекло, а его опять не убили. – Слова прозвучали со скрытым укором и иронией, и Усачева это задело.

– Что ты так о нем переживаешь?

– Я о тебе переживаю, я же просила, не отпускай его от себя. Да и о нем тоже, а почему нет? У любого человека только одна судьба, единственная.

– А откуда ты так много знаешь об операции, как будто сама там побывала?

– И побывала бы, просилась, да не пускают. А узнать труда не составит, если действительно интересоваться. К нам же легкораненые поступают.

– Тебе нечего там делать. Там действительно все плохо, и я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. – Он провел рукой по ее волосам, поцеловал в висок.