Книга Фаворитка месяца - Оливия Голдсмит

В сыгранных ими эпизодах так и не было настоящей игры. И Джан это видела. И все потому, что ни Лайла Кайл, ни Шарлин Смит не являлись, по существу, актрисами. В них несомненно было что-то, но что-то не главное. Камера любила их, и они выглядели в ней такими, какие они есть. Джан стала опасаться, что она, актриса в более традиционном смысле слова, тоже перестает с ними играть по-настоящему, у нее начали иссякать душевные силы продолжать работу.

Больше, чем требований сценария, камеры и Марти, Джан боялась костюмерной. С самого первого дня она с ужасом входила в эту комнату. Насколько ей придется выставлять напоказ свое тело? Обычным ее туалетом были узкие джинсы, белая блузка, ковбойские ботинки, а под верхней одеждой она носила тонкое трико. За этим многое скрывалось, но если это снять, обнаружатся некоторые изъяны. Заставят ли ее раздеваться? Нерешительно она вошла. Она уже раньше встречалась с Бобом Бертоном, заведующим костюмерной, и его ассистенткой, имя которой Джан не запомнила. Они попросили ее раздеться. Она сняла ботинки, вылезла из своих джинсов, скинула с плеч мягкую блузку. Она стояла, как выловленный серебристый угорь, одетая в нижнее белье телесного цвета. У нее сперло дыхание. Что, нужно и дальше раздеваться? Или нет?

– Я уже кое-что разработал. Не могли бы вы с Май начать с этого, – сказал Боб, протягивая пару расклешенных брюк.

Он удалился из комнаты, а его ассистентка Май приблизилась к Джан, держа в руке мерку.

– Некоторий измерений для эскизи, – сказала она с ужасным акцентом, который вмиг напомнил Джан персонаж из мультфильма – Наташу из старых серий про Рокки и Буллвинкля. Если бы она так не волновалась, то наверняка покатилась бы со смеху.

– Прежде всего тут, – сказала Май, раскатисто произнеся «р», и стала измерять Джан грудь и бока. Потом она прекратила свои измерения и записывания и посмотрела на Джан.

– Ви потеет, – промолвила она с тупым выражением лица. Джан действительно так разволновалась, что взмокла, как скаковая лошадь.

– Должно быть, от яркого света, – сказала она, пожав плечами.

– Для костумов это очен плохо, – сказала Май, на что Джан снова пожала плечами. Май стала продолжать свои измерения, в то время как Джан продолжала потеть.

– Что лутше? – спросила Май. – Полотенце или вклучит кондиционер?

– Пожалуйста, включите кондиционер, – сказала Джан, хотя знала, что потеет не от того, что в комнате слишком тепло. Но, может быть, кондиционер поможет, подумала она.

Старуха продолжила свои измерения и записи. Кажется, она не намеревалась заставлять Джан раздеваться. Наконец, Джан первая прервала молчание:

– А что будут за костюмы? Вы видели эскизы?

– Хм, – сказала Май. – Костюмы. Чинсы! Чинсы и майки без рукав, вот и весь костумы. И для этого им нужен закройщик? – Она затрясла головой.

Чинсы! Джан от души рассмеялась.

– Но я уверена, это будут красивые джинсы. Ведь Марти Ди Геннаро любит, чтобы все было идеально.

– О да, они красивий. И майки. И ваш цвет будет голубой. Лучший цвет для телевизионный камера. Белый хуже – портит лицо, – призналась Май, затем отошла немного от Джан и спросила: – Ведь это хорошо, нет? Вы будете отлично голубой.

Джан стала размышлять об этом. Мери Джейн никогда не носила голубого. В голубом она выглядела как-то не так. Но теперь, с очень темными волосами лучший цвет для Джан Мур, чем голубой, трудно было себе представить. И она это поняла. Она улыбнулась в ответ на вопрос Май:

– Да, голубой это мой цвет.

– Вы отлично хорошо для камера, – улыбнулась Май. – Не толст. Камера делает человек на десять фунт толст. Но вы и не худ слишком. Блондинка скоро будет толст. Вам еще надо работать и работать, чтобы не стат толст. Май знает, о чем говорит.

Интересно, как нужно работать, чтобы не стать толстой? На это Май ничего не могла сказать, как не знала, что нужно Джан делать со своим телом. Джан вспомнила, как в Нью-Йорке она сидела на голодной диете и даже делала операцию для похудения. Она вспомнила, как ходила на дешевые фильмы, чтобы только не думать о еде. Как ничего не ела, почти ничего, как гуляла, гуляла, гуляла на холоде, иногда под дождем, боясь прийти домой, боясь еды, боясь отдыха. Все ее интересы исчерпывались сбрасыванием веса и старыми кинофильмами. Здесь, в солнечной Калифорнии, где все были такие худые, стройные и счастливые, трудно было представить себе ту жизнь, тот ее мир. Но и здесь она боялась еды. Кофе и какой-нибудь фрукт на завтрак, кусок сыра и салат на обед, маленький кусочек цыпленка и вареные овощи на ужин.

Джан не любила думать о тех днях в Нью-Йорке, но чем-то эта женщина, согнувшаяся у ее ног и продолжающая свои измерения, напомнила ей их. Чем-то киношным. Чем? Конечно, в старых кинотеатрах, которые она посещала, было много одиноких старух-иммигранток, похожих на эту. На ней явно проступали черты былой красоты. Несмотря на морщины, несмотря на впалые щеки, черты ее лица сохранились. И этот нос, эти скулы были…

Джан пригляделась внимательнее. И вдруг, стоя здесь, в костюмерной комнате, глядя на ползающую у ее ног женщину, Джан вспомнила. Она вспомнила не одну из тех старушек в зрительном зале, а молодую женщину на экране, звезду экрана, ослепительно красивую, одну из тех, кто снимался в довоенных фильмах у фон Штернбурга, единственную, кто мог сравниться с Дитрих. Женщину, которая, по мнению Джан, гораздо красивее Дитрих.

– О Боже! Ведь вы же Май Ван Трилоинг! – вскрикнула Джан. Женщина покачала головой и улыбнулась грустной вежливой улыбкой:

– Нет, нет, – поправила она. – Я была Май Ван Трилоинг.

20

Эйприл ждала свою последнюю секретаршу, чтобы представить ей слабоумного журналиста из «Лос-Анджелес Таймс», который что-то там писал о ней. У нее не было времени на подобную ерунду, но с тех пор, как она появилась на обложке «Вест Коуст» как победительница соревнования между худшими нанимателями, набрав даже меньше очков, чем южно-африканские алмазные копи, средства массовой информации восприняли это как вызов. И вот ей приходилось тратить драгоценные сорок минут на какого-то сопляка из прессы.

«Эйприл Айронз» было ее собственным величайшим изобретением, некоторые утверждали, правда, что это единственное, чего она добилась, но ей было абсолютно наплевать, что о ней говорят. Никогда не добьешься успехов в кинобизнесе, если будешь прислушиваться к сплетням всяких идиотов.

Продукция компании «Интернэшнл Студиоз» принесла ей всевозможные награды. Она обошла всех остальных продюсеров, у нее была власть, власть над всеми ними, и она могла делать все, что пожелает, покуда дела казались успешными для Боба Ле Вайна и международных акционеров.

В свои сорок четыре (хотя публика всегда давала ей года на три меньше) Эйприл Айронз могла делать и делала все что хотела. После всех этих трудных лет, когда нужно было добывать мелкие суммы для издания какой-нибудь книги или постановки пьесы, у нее, наконец, появились надежные счета. И никто из всех этих индустриальных сукиных сынов не помогал ей. Она провела четыре года у Уорнеров, освещая каждый кусок дерьма, прислушиваясь и выискивая что-то или кого-то, кто мог действительно что-либо значить. Она добивалась работы с Рэем Старком и Джоном Хьюстоном и добилась. «Жизнь Ноны» прошла с успехом, позволив ей встать на ноги с малыми затратами, и никто, черт возьми, не помогал ей в этом. Она потратила все свои сбережения – шестьдесят тысяч долларов, оставленные ей дедом, и те деньги, что удалось выручить, заложив дом в Бруклине, штат Массачусетс. Когда, наконец, пришло время распределять доходы, ей пришлось раздать все до копейки. Но критики клюнули, дело пошло, сначала оценили всякие юнцы, затем городская интеллигенция. Следующим шагом был фильм «Просьба» с Анджелой Блейк в эротических сценах. На сей раз доходы были больше, чем расходы, и из восьми миллионов пришлось выложить только четыре.