Книга Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Мы подошли к «Мадонне» и выждали, пока зал не опустел. Смеджебаккен распахнул свое пальто, кот вылетел оттуда и помчался очертя голову со скоростью шестьдесят миль в час. Мы направили его в смежный зал, где размещался охранник: на каждые три зала приходилось по одному сонному старику в униформе, на глазах которых никогда ничего не происходило.

– Держи кота! – завопил я что было духу.

Когда кот пронесся мимо, охранник инстинктивно пустился вдогонку. Смеджебаккен поднялся с кресла, держа в правой руке кусачки, а я приподнял висевшую на стене картину. Ящик я открыл еще раньше. Когда я снял картину, Смеджебаккен перекусил провод, и все звонки в мире начали свой трезвон.

Он вынул из лотка копию и упал, привалившись к стене. На место копии я положил оригинал, закрыл дверцу и повалил кресло. В эти последние несколько секунд я успел еще распахнуть пальто Смеджебаккена, выставив напоказ окровавленную манишку.

– Начитайте стонать, – скомандовал я.

– Никого еще нет, – прошептал он.

– Стоните из любви к искусству, – сказал я.

Он принялся стонать. Все это заняло менее десяти секунд. Мы ждали и ждали, пока наконец не услышали топот множества ног. Как раз перед появлением фаланги охранников – у двоих из которых были дробовики – Смеджебаккен прервал стенания, чтобы сказать:

– За такое время мы успели бы разгадать кроссворд.

– Стонать! – приказал я. – Вот он, момент истины…

Первым делом они, конечно, взяли картину из рук Смеджебаккена, и, под верещание звонков и вопли Смеджебаккена, которые стали вырываться у него единственно из-за волнения, я тоже начал вопить:

– На него кот напал! На него напал кот!

Кот, как мне кажется, выбежал прямо через главный вход и исчез в верхней части Ист-Сайда. Его видели большинство охранников, пусть даже лишь как размытое пятно, а раны Смеджебаккена были самыми что ни на есть подлинными: от его крови весь пол вокруг нас сделался скользким как лед.

Охранники не имели ни малейшего понятия, что делать. Взяв под охрану то, что представлялось им их картиной, они уставились на того, кто представлялся им жертвой нападения обезумевшего кота. Один из них объявил, что вызовет врача, и выбежал в бесконечность фламандских пейзажей.

Затем появился явный выпускничок частной школы – заместитель директора. (Сам директор был, разумеется, во Флоренции.)

– Что случилось? – спросил он у выстроившихся в ряд охранников.

Пока ему вкратце излагали суть дела, я окаменел. Это был мой гарвардский однокашник – Куку Прескотт, прославившийся тем, что в последнем семестре выпускного курса сменил свой профилирующий предмет с орнитологии на изящные искусства. Его дипломная работа была озаглавлена так: «Эволюция хищных пернатых в живописи сэра Томаса Бони». Я узнал его, и у него была точно такая же возможность узнать меня, не будь он совершенно выведен из равновесия.

Я боялся, что у него могли сохраниться обо мне весьма живые воспоминания. Я проучил его однажды за любовь к кофе, читая ему вслух «Кофейные зерна зла» аббата Бобиньи-Суиссо-Лаже, предварительно усыпив и обмотав бинтами, снятыми с египетской мумии на факультете археологии.

Что я мог поделать? Я взъерошил себе волосы, скорчил гримасу и стал говорить, как мексиканский бандит голливудского разлива. (Боюсь, Куку Прескотт смотрел на меня, пока я готовился к этой роли.)

– Тот зверь покалечить мой мальчик! – вопил я. – Вы мне за это ответить!

Куку разглядывал нас в полном недоумении.

– Кто эти люди? – спросил он.

– Посетители, – был ответ.

Все подгнившие гены Куку старались проявить ответственность, обеспокоенность и вежливость. Мне так и виделись души утонувших моряков, гневно требующие возмещения убытков с кладбищ Салема и Глостера. Это возымело действие: обильные извинения перевесили его подозрительность. Я старался не глядеть на него впрямую и честил себя на чем свет стоит, чувствуя, что мой мексиканский бандит превращается в водевильного итальянца. Но не мог этому противостоять: один просто-напросто перевоплощался в другого.

– Эй! В госпиталь? Дотторе? Где дотторе?

– Откуда вы? – вопросил Куку, и было ясно, что подсознание его раскалилось от напряженной работы памяти.

Ответил ему Смеджебаккен:

– Из округа Коломбия.

Что мог сказать на это Куку? Появились санитары, тут же водворившие Смеджебаккена в кресло-каталку. Затем нам был придан королевский эскорт – он сопровождал нас через весь музей, осыпая предложениями пожизненного бесплатного посещения и колоссальных скидок в кафе и сувенирном магазине.

В больнице Ленокс-Хилл Смеджебаккену изукрасили всю грудь ртутным хромом и сделали противостолбнячный укол. Когда его выписали, мы сразу же отправились на Пятую авеню, поднялись в квартиру, показали картину Анжелике (которая была весьма впечатлена), а затем завернули ее в папиросную бумагу и обвязали зеленой лентой. Когда опустился вечер, я вышел на улицу и зашагал в ясных сумерках, пронзаемых желтыми и оранжевыми огнями Манхэттена. Как раз перед закрытием доставил я свой пакет в главный офис музея.

– Это пакет для мистера Прескотта, – сказал я приемщице, оказавшейся весьма любезной. – Не запишете ли сообщение для него?

– Конечно, – сказала она, берясь за бумагу и карандаш.

– Первое: всегда лучше, если в музее выставлены оригиналы, и это оригинал. Второе: копию он может оставить себе. Третье: пить кофе вредно.

Украв – и возвратив – «Мадонну дель Лаго», мы были полностью готовы к настоящему делу.

В самый день ограбления я был взволнован как никогда в жизни. Поднявшись утром четвертого июня в заросшей зеленью «Астории», я отчетливо почувствовал, что мне предстоит покинуть эту академию горьких раздумий о прошлом и отправиться в другой мир, который окажется одновременно и благосклоннее, и новее. Мне представлялось, что такое же чувство испытывает тот, кто в возрасте восемнадцати лет оканчивает среднюю школу и перед ним распахивается весь мир. Я никогда не был выпускником средней школы. А высшее мое образование было беспорядочным. Когда я закончил учиться, мне показалось, что я как будто спрыгнул с карусели.

Тем солнечным утром, когда я вышел из дома в «Астории» и повернул в замке ключ, я знал, что никогда не войду туда снова. На столе в прихожей лежало тщательно составленное завещание, согласно которому все инструменты оставлялись ремесленному училищу, а дом – клубу юных туристов.

Было так прохладно, что синева над головой походила на текущую воду. Солнце сменялось глубокими спокойными тенями. Пока поезд мчался по надземному пути, я вспоминал юность, когда летние свои дни я начинал на поезде, мчавшемся над Гудзоном, мерцающим под покровом дымки. Тогда я испытывал такое же волнение, ощущал такую же полноту бытия, как и сегодня, но в ту пору они были со мною каждый день – и не потому, что я собирался ограбить самый большой банк в мире, но лишь потому, что отправлялся в него на работу.