Книга Свет в окне - Елена Катишонок

Карлу, вынужденно торчавшему в прихожей у телефона, сцена запомнилась. Мария Антоновна, потрясенная этими «Вале-е-ера» и «она», плакала у кухонного окна, а потом объявила, что «вычеркнула этого человека из своего сердца».

Вычеркнутый Праскудин вскоре переехал, а вместо него вселились Дорофеевы с двумя велосипедами, одержимые здоровым образом жизни.

«Все пожег», – повторяла бабка. Но что там было такого, что нужно было сжигать, и чем, собственно, прогремел «Громовой крест»?

– Да что я знаю, – смешалась Аглая. – Он мне ничего не рассказывал.

«Простил ли?» – в который раз подумал Карл.

– Потом начал бумаги жечь, – продолжала старуха.

«Потом» относилось, вероятно, к событиям тридцатилетней давности. Она, казалось, поняла и пояснила:

– Когда суд начался. По всему дому собирал книжонки, листки какие-то, чтоб только никому на глаза крест не попал.

– Какой крест-то?

– А погнутый такой. Как у немцев был.

– Свастика?..

– Ну да, как на флагах и на повязках ихних. Да я в этих делах мало что понимаю. Может, другое что было. Да ты ешь, сынок, ешь, ты же с работы!

Было о чем задуматься.

Как мало он знал о жизни деда! Сидел рядом с ним в больничном коридоре, курил, выслушивал то, что принимал за бред возбужденного старческого воображения, не задавая, по лености воображения собственного, никаких вопросов, а ведь старик наверняка их ждал. И ведь хотел спросить, а теперь… Теперь ему об этом даже не скажешь.

Никаким психозом дед не страдал – его мучил многолетний страх, но об этом Карл узнал от матери. Может быть, бабка рассказала бы больше, но не успела.

Точное слово выбрал отец: странно. Ибо никаким другим не передать состояние души, когда видишь, что несколько дней назад человек лежал на больничной кровати, тянул пожелтевшую руку к стакану, шевелил губами, что означало «спасибо», «да» или «нет», все более отстраняясь, необратимо уходя в другую сторону; то было только накануне, и пришел следующий день – рука тянулась к стакану, но завтра не наступило, потому что губы и веки сомкнуты навсегда – сегодня.

Как странно: Герман Лунканс, его отец, прошел сложный и неожиданный путь от скромного члена коммунистической ячейки до богатого кинематографиста и мог бы погибнуть в Сибири как антисоветский элемент, однако не погиб, а стал простым переплетчиком. Могло сложиться так, что трудился бы в переплетной мастерской до пенсии, если бы капризная судьба не потребовала симметрии: извлекла из небытия его знаменитый фильм, а самому Герману отвела роль свадебного генерала на открытии новой киностудии. Он только успел сказать: «Как странно», и эта фраза относилась к его новой роли тоже: отец не хотел участвовать в пародии. Не хотел – и был мгновенно и милосердно от этого избавлен.

Аглаю похоронили в начале февраля. Рядом заснеженным холмиком возвышалась дедова могила.

Простил ли он жену, успел ли простить?..

Трудно было представить их безмолвно лежащими в земле, без обычных перепалок, взрывающихся безобразными громкими скандалами, хотя в последнее время они оба стали слабыми и беспомощными: испуганный ссутулившийся старик в больничном коридоре и желтая иссохшая старуха, с усилием выпрастывающая руку из-под одеяла.

Через два дня после похорон Настя уехала в ГДР.

Карлу запомнилось несколько фраз – должно быть, он задавал какие-то вопросы, жена отвечала быстро, лаконично.

Дождешься у них путевки, как же.

Лиза прислала приглашение, она же обещала.

Все оформила, не волнуйся.

Не хотела тебя дергать – вам было не до меня.

А что, собственно, произошло? Жена взяла отпуск и едет в Германию проведать собственную тетку. А что одна едет, так это только естественно – им обоим такая поездка не грозит.

Резанула одна фраза: «Вам было не до меня». Этими словами Настя отделила себя от него, и – да, наверное, какая-то правота здесь была, но Карлу в ее голосе послышалась обида, которая его неожиданно задела. Если бы не одни похороны за другими, не предшествовавшая этому тревога за мать, не поездки на Аптекарскую и если бы, черт возьми, не Настин внезапный отъезд в ГДР – одним словом, если бы не все «до» и одно «после», то обиды бы ушли. Обнять бы ее покрепче, уболтать какой-нибудь ласковой чепухой, заверить, наконец, что впереди полным-полно отпусков, которые они проведут вдвоем – помнишь, ты хотела на Черное море, в пансионат? Или просто сварить бы кофе и выпить вместе, заливая ароматной горечью горечь в душе…

Ничего этого он не сделал – не хватило мудрости.

Или… или не хватило любви?

Чего-то не хватило.

Однако так он думал сегодня, спустя больше чем десять лет, а тогда, после возвращения с кладбища, было не до формулировок. Потому поступил, как всегда, если не знал, как себя вести: вышел с сигаретой на балкон.

На сцене это выглядело бы, как конец первого действия: Глостер выходит. Медленно гаснет свет.

Хотя… Это у Шекспира почти в каждой трагедии присутствует Глостер или Кент, а то сразу оба. Здесь проще: Карл выходит.

В тот вечер мелкий и злой февральский снег ветром задувало на балкон, поэтому приходилось держать сигарету в наполовину сомкнутой ладони, чтобы не промокла. Так он в детстве держал светлячка, а рядом на гравиевой дорожке стоял отец. Что ж, самое время поехать и отыскать тот дом, если он сохранился; станешь ждать лета, снова что-то помешает. Для матери это будет самым лучшим отвлекающим моментом, а Настя… Настя будет в Германии.

Вам было не до меня.

Один и тот же балкон, тогда и теперь, однако запомнил стоявший на полу цветочный горшок – откуда он взялся, куда делся потом? – цветочный горшок без цветка, но со съежившейся землей, на которую косо падал снег, и перед глазами всплыло кладбище, островки мерзлой земли и снег, снег вокруг.

Какое-то время было слышно, как в ванной льется вода, потом перестала. Прощально звякнул таз, который Мария Антуанетта задвигала под ванну. Дорофеевы, тихо переговариваясь, упруго и быстро прошли на кухню. Сейчас заварят какой-нибудь полезный травяной чай – и спать; не позже одиннадцати.

Неужели когда-нибудь он будет жить один? Трудно поверить. Обмен может занять полгода… Да хоть бы и год!

Фраза «вам было не до меня» вспомнилась Карлу еще раз, уже после ГДР, когда Настя сообщила, что сменила работу. Не объявила даже – обронила походя обыденным голосом, как если бы сказала, что пора ужинать. Причем не «собираюсь сменить» или «сменю», а именно так: «сменила работу». «На что же?» – вяло сострил он, и жена тем же обыкновенным голосом сказала, что через две недели начинает работать в морском порту. Переводчиком, конечно; как-никак у нее два языка. «Ансельм очень хвалил мой немецкий».