Книга Феномен 1825 года - Леонид Ляшенко

1 июня 1826 г. Николай I подписал манифест об учреждении Верховного уголовного суда над декабристами. В его состав вошли 72 человека: 18 членов Государственного совета (в том числе Сперанский и Мордвинов, напомним, планировавшиеся декабристами в члены Временного правления), 36 членов Сената, 3 представителя Синода (среди них двое тех, кто был вынужден бежать с Сенатской площади, не сумев уговорить мятежников сложить оружие) и 15 высших военных и гражданских чинов. Порядок заседаний суда был заимствован не то чтобы из седой старины, но и не из практики тогдашнего судопроизводства. Образцом для судей послужили политические процессы над В. Мировичем (1764) и Е. Пугачевым (1775). Поэтому в Верховном суде не были соблюдены даже нормы дореформенного судопроизводства: не проводились заседания с допросами подсудимых и вызовом свидетелей; все улики основывались на показаниях обвиняемых; подсудимые не получили последнего слова. Император лишь формально предоставил решение участи декабристов Верхов – ному уголовному суду, фактически он все определял сам.

С.И.Муравьев-Апостол. Литография А. Скино (1850-е годы) с акварели Н. И. Уткина (1815).

Судьи увидели подсудимых только в момент объявления приговора 12 июля 1826 г. Сами же декабристы искренне удивлялись, не поняв, что их уже судили и осудили (все предварительное действо заняло у судей сорок дней). Дабы дать монарху возможность проявить милосердие и в то же время сурово покарать мятежников, суд приговорил 39 из них к смертной казни, 19 – к пожизненной каторге, 40 – к различным срокам каторжных работ (от 4 до 20 лет) с последующим пожизненным поселением в Сибири, 18 – к пожизненной ссылке на поселение, 9 – к разжалованию в солдаты. Показательно, что лишь один из членов Верховного суда протестовал против смертной казни: Мордвинов ссылался на указы Елизаветы Петровны и Павла I, отменявшие ее в России. Усилия суда не пропали даром – Николай I смягчил приговор, оставив смертную казнь «только» для пятерых мятежников. Даже в этом случае он неуклюже попытался переложить ответственность на других. «Я, – писал монарх матери, – отстраняю от себя всякий смертный приговор и участь этих пяти наиболее презренных предоставляю решению суда».[66]

Объявление приговора декабристам происходило 12 июля в полдень в комендантском доме Петропавловской крепости. Осужденные выслушали судей спокойно, с достоинством, чего нельзя сказать об исполнителях обряда их разжалования, состоявшегося на следующее утро. Во время этой церемонии декабристов ставили на колени и профос (лицо, выполнявшее полицейские функции в армии) ломал над ними подпиленные шпаги. Этот обряд, столь сладостный для Николая I, осужденные умудрились испортить, весело переговариваясь, шутя и даже пытаясь хором исполнить какую-то песню. Огорченный император в сердцах пожаловался матери, проявив явную необъективность. «Презренные, – писал он, – и вели себя как презренные»[67](не прочувствовали, стало быть, торжественности момента).

После завершения обряда разжалования на кронверке Петропавловской крепости началось другое, гораздо более мрачное действо – казнь пятерых приговоренных к смерти декабристов. По сценарию, разработанному и утвержденному Николаем I, Рылеева, Каховского, Пестеля, С. Муравьева-Апостола и Бестужева– Рюмина, одетых в белые саваны и закованных в кандалы, заживо отпели в крепостной церкви. Под бой барабанов из-под их ног выбили скамейки, но трое (до сих пор нет полной ясности, кто именно) сорвались с мокрых и некачественных веревочных петель. И. Д. Якушкин передавал услышанное от кого-то, что при этом Муравьев-Апостол усмехнулся: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!» Каховский же выругался по-русски.[68]Сорвавшихся повесили вторично. Во время процедуры казни через каждые полчаса в Царское Село, куда бежал «непричастный» к приговору Николай I, отправлялся фельдъегерь с известием о том, что все проходит спокойно.

Памятный знак на месте казни декабристов. Фотография.

По поводу захоронения тел декабристов в мемуарной литературе царит полная разноголосица. Утвердилась версия о том, что их похоронили на острове Голодае, хотя поговаривали, что казненных закопали во рву Петропавловской крепости. Н. А. Рамазанов писал о существовании другого слуха, что «тела были вывезены на взморье и там брошены с привязанными к ним камнями в глубину вод».[69]Как бы то ни было, памятник пяти казненным декабристам с 1926 г. стоит на острове Голодай.

На этом, собственно, заканчивается сюжетная канва романа Д. И. Мережковского, а значит, и наиболее простая часть нашего повествования. Действительно, рассказать о событиях ноября 1825 г. – июля 1826 г. не то чтобы чрезвычайно просто, но, скорее, не слишком ново для людей, профессионально занимающихся историей общественного движения в России XIX в. А вот проникнуть в смысл идейных и нравственно-психологических исканий Дмитрия Сергеевича – задача очень не простая. Позиции автора романа столь неясны, вернее, многозначны, порой так нарочито прямолинейны, а иногда, напротив, противоречивы, что потребуется достаточно долгий и серьезный разговор для того, чтобы не столько распутать этот клубок, сколько попытаться высказать более или менее объективное мнение о нем, извлечь какие-то уроки, интересующие, хочется верить, современного читателя. Впрочем, обо всем по порядку.

* * *

Трилогия, составной частью которой является роман «14 декабря», носит пугающе пессимистическое название «Царство Зверя», т. е. Антихриста. Пессимистично же оно потому, что, по мысли писателя, невольными, вернее, слепыми орудиями Зверя являлись в то время и верховная власть России, и декабристы. Иными словами, выходит, что две эти силы, яростно боровшиеся за политическое первенство, были то ли сторонами одной медали, то ли зеркальным отражением друг друга. Антипатия Мережковского к Зимнему дворцу понятна, она не раз была им продемонстрирована в предыдущих произведениях. Декабристы же – сюжет для писателя относительно новый, а потому требует от нас не только особого внимания, но и понимания. Кроме того, читателя, конечно, интересует, что именно, решительно не принимая действий и планов власти и общества первой четверти XIX в., предлагал сам Дмитрий Сергеевич. Начнем с попыток понять, насколько радикалы 1825 г. являлись неким исключением из правил, царивших в империи, или, наоборот, оказались обычными представителями тогдашнего российского общества. Иными словами, посмотрим, как члены различных слоев и сословий отнеслись к восстанию 14 декабря и последующей эпопее дворянских революционеров.