Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный

Татищеву было ясно, что Геннин, человек честный, немало сделал, чтобы улучшить работу казенных заводов, но, подпав под влияние Демидовых, смирился с мыслью, что демидовские всегда должны стоять выше казенных. Геннин привлекал на казенные заводы многих иноземных мастеров-хищников, чего не допускали у себя Демидовы.

И сам Татищев сознавал, что без хороших учителей дела не наладишь. Своих рудознатцев и литейщиков не хватало, самые талантливые не шли на казенную службу: хозяева частных заводов – Демидовы, Строгановы, Турчаниновы, Осокины – платили лучше. А мастера-иноземцы, получая большое жалованье, отнюдь не спешили передавать знания и навыки русским. Да и на подкуп иноземцы податливы! Они подчас намеренно задерживали те или иные нововведения на казенных заводах, чаще всего по тайному сговору с Демидовыми. Их железо с маркой «Старый соболь» славилось по всей Европе. Одна Англия покупала его сотнями тысяч пудов. Казенное русское железо не выдерживало такой конкуренции.

Для Татищева не было тайной, что не только горное дело Урала и Сибири, но и судьба всей России попала в руки придворных интриганов-иноземцев, Бирона и его присных.

Малейший каприз всесильного временщика мог в любой час снова лишить Татищева и чинов, и положения в крае. Татищев прилагал все силы, чтобы сделать казенные заводы доходными. Лишь тогда удастся прибрать к рукам и подчинить своей власти Демидовых. А для этого требовалось многое. Прежде всего, найти богатое рудное месторождение и завладеть им раньше Демидовых. Требовался и приток новых средств в казенную промышленность Урала. Татищев рассчитывал, что немалые средства может дать Уралу гранильное дело. Дивные природные камни-самоцветы, отделанные вдохновенной рукой мастера-гранильщика, могут обогатить край, помочь его процветанию.

Татищев старался наладить гранильное дело русскими руками, близко не подпускал к нему иноземцев. Только со шведом Рефтом Татищев советовался в трудные минуты. Никто не смел влиять на свободный полет вдохновения русских умельцев по камню, подчинять их фантазию каким-либо иноземным шаблонам...

Крепкий табак, подаренный Берингом, уже начинал одурманивать голову. Татищева клонило ко сну. Кот забрался на генеральские колени, мурлыкал усыпляюще...

И вдруг сквозь завывания метели – колокольцы.

Ближе и ближе! Кто бы это в такую непогоду? Смолкли у самой избы... Фыранье лошадей. Голоса.

С канделябром в руке Татищев вышел в столовую.

– Кто там?

– Из Питербурху офицер.

– Проси.

Герасим пропустил в столовую молодого статного офицера.

– Да быть не может! – от удивления Татищев даже перекрестился. – Господи! Князь Дмитрий!..

4

Третьи сутки, как утихла буранная метель. Екатеринбургская крепость тонет в новых, причудливых сугробах, теряется в темноте.

В татищевской столовой на круглом столике горят свечи. Пламя то держится ровно, то начинает прыгать и помигивать, и тогда по боку свечи стекает и тут же застывает оплыв, а в горнице усиливается запах разогретого пчелиного воска.

На диване князь Дмитрий, гостящий у Татищева пятый день.

Василий Никитич Татищев, заложив руки за спину, шагает по комнате. Он в парике и мундире, но на ногах не ботфорты, а домашние туфли.

Приезд петербургского гостя взволновал горного начальника. Свежие вести о сыне, о друзьях! Письмо от секретаря Академии наук профессора Тредьяковского!..

Дни и ночи почти не расставался хозяин с гостем, а когда тот изнемогал от ночных бесед, хозяин маялся с самой нанавистной ночной собеседницей – бессонницей.

Татищев был несказанно рад, что молодой гость, сын давнишнего друга, адмирала петровского флота, так живо интересуется здешним краем. Всякий вечер, перебрав петербургские новости, разговор возвращался к Уралу.

Говорил, собственно, главным образом Татищев, а гость внимательно слушал.

Теперь, воочию увидев Урал, наслушавшись рассказов Татищева, молодой князь поверил, что самые сказочные, самые красочные небылицы об этом крае могут обернуться былью, да такой, что поспорят с любой фантастической сказкой.

Татищев рисовал князю удивительное будущее этого пока еще глухого лесного края, где человеческие законы пока бессильны перед законами суровой природы, где голоса правды и справедливости слабее жестокой силы зла, где жадность и корысть открыто становятся поперек пути добру и чести.

Но суровость здешних стихий кует характеры. Она в известной мере даже уравнивает людей. В зимний буран люди, застигнутые стихией, каких бы званий и рангов они ни были, лелеют одну мысль: как уберечь тепло жизни, сохранить тепло собственного тела под рваным ли зипуном или под медвежьим тулупом.

Жестокость природы делает людей цепкими, осмотрительными. Скупы ее житейские блага, редки улыбки. Зато как ценят их здесь!

Те, кто укорачивает свой век в шахтах, трогательно любят каждый проблеск здешнего солнца, умеют сравнить в грустной песне звезды небесные с игрой самоцветных камней. Души этих людей суровы, глаза бесстрашны: чем еще напугаешь уральского рудокопа? Чем ему пригрозишь?

Те же, кто угнетает бесправную людскую жизнь, боятся здесь темных углов, крестятся перед каждой дорогой, перед буреломом и пнем, боятся собственной тени, отражения в зеркале.

Гонимые здесь не стонут. Скрежеща зубами, накапливают годами тайный огонь мстительной злобы. Непосильные горести смывают не слезами, а соленым потом. Они твердо верят, что настанет час, когда здешний лесной закон отдаст им во власть обидчика. Верят, что за надругательство над их душами и телом расплата будет беспощадной: бултыхнется истязатель в глубину лесного озерка-омута, и последней памятью о нем разойдутся круги по черной воде, подернутой зеленоватой ряской...

Да, в этом крае жизнь и смерть, радость и страдание ступают одинаковой походкой, с развальцем; все глаза хмуро ощупывают собеседника взглядом исподлобья. Людской кровью политы не одни кожаные плети надсмотрщиков, но и ножи мстителей. Здесь порой трудно отделить честь от бесчестья... Словом, многое понял князь Дмитрий из рассказов хозяина горного края. Начинало ему казаться, что человеческие характеры, выкованные под здешним молотом страданий и борьбы, дадут когда-нибудь поколения подлинных богатырей, о которых сам буранный ветер споет еще не слыханные доселе былины!

Татищев остановился у стола, заговорил твердо и непривычно громко:

– Взял я, князь, на свои старческие плечи бремя заботы о казенных заводах. Обещал императрице их наладить и законность во всем крае утвердить, узду наложить на заводчиков, кои не хотят отучиться от пакостного уральских недр расхищения, не отдавая положенную по закону часть барышей в казну.

Князь понимающе кивнул. Татищев продолжал:

– Второй раз я здесь. Оба обещания на этот раз выполню, несмотря на все помехи, чинимые здесь и в Петербурге. Слава богу, жить в ладу с природой научился, от треска сучка не вздрагиваю. Работный люд мне верит и немало тайн мне открыл. К послушанию людей надобно приводить справедливостью. Сызмальства не любил жестокости к людям. Матушка моя учила меня быть ласковым ко всем. А царь Петр приучил к требовательности суровой, до жестокости во всяком большом деле. Так обучил, что губы от прижима к зубам стали у меня тонкими.