Книга Тайная алхимия - Эмма Дарвин

— Да, но огромное спасибо, что потрудились приехать и объяснить мне все, — вставая, произносит Фергюс — Папа говорит так отрывисто. То есть он всегда полон здравого смысла, но это здравый смысл денег. Я не думаю… Он не говорит о других видах здравого смысла. — Фергюс открывает кухонную дверь. — Надо выпустить бедняжку Морган из пурдаха.[121]Я позвоню папе попозже.

В студии Морган стоит, держа маленькую скульптуру из полированного золотистого металла и поднеся ее к падающему из окна свету: несколько округлостей соединены под странными углами, так что они как будто двигаются и мерцают, одновременно и притягивая взгляд, и делая невозможным на нее смотреть.

— Это мило, — говорю я. — Твоя, Фергюс? Она напоминает мне луну, которая есть у твоего отца. Ту, из скрученного сплава олова со свинцом. Она показалась мне красивой.

— Эта статуэтка — пара к той. Но это не олово, а медь. Конечно, по-настоящему это должны были быть серебро и золото.

— О, я не знала. Медь чрезвычайно прочна. А в сплаве олова со свинцом что-то удивительно человечное.

Фергюс улыбается, потом говорит Морган:

— Я должен отдать ему и вторую. Им надлежит быть вместе.

— Это будет здорово, — соглашается она, протягивая солнце Марку.

Тот держит его, поворачивая и так и эдак, а я наблюдаю за его движениями, потому что в них есть уверенная забота об этом маленьком произведении искусства, которая напоминает мне заботу Адама о человеческих телах.

Марк поднимает глаза, и я снова багровею, жар бежит по моей шее и груди, до самого сердца.

Я наблюдаю за ним и знаю, что он все видит. Марк на мгновение опускает глаза, потом смотрит на Фергюса и Морган.

Или дело в моем возбуждении, или я просто принимаю желаемое за действительное, но, похоже, я вижу одобрение в том, как Марк рассматривает их. Они стоят бок о бок, Морган — темное золото, ювелирное изделие, рядом с которым темные волосы и глаза Фергюса кажутся гравировкой по серебру.

Я намекнула, что, хотя мне нужно поехать в Шерифф-Хаттон, Морган нет нужды туда отправляться. Если у нее не возникнет такой прихоти, мы можем подобрать ее на обратном пути. Марк при этом ни слова не возразил. И не предложил остаться, чтобы я поехала одна.

— Значит, это последняя остановка твоего паломничества? — спрашивает Фергюс.

— Да. Если не считать путешествия домой. Правда, в последнее время Лондон — не мой дом.

— Я всегда думал, каково это, — к моему удивлению, говорит Фергюс, — возвращаться домой после паломничества. Наверное, это такая разрядка напряжения.

— Зависит от того, считаешь ли ты самым важным на свете святилище или сам процесс странствия к нему, — заявляет Морган.

— Если ты правильно запечатлеешь процесс в скульптуре… Уна, это твой жакет? Думаю, ты всегда достигнешь цели. Даже если это и не та цель, к которой стремился.

— Иногда я думаю, — кивает Морган, — что чем больше меня удивляет моя работа, тем лучше она кажется, когда я смотрю на нее со стороны. Но только иногда.

— Знаешь, — говорит Фергюс, — одна из вещей, о которых я всегда думаю, когда читаю книги о художниках, это как неправдоподобно все выглядит. Я имею в виду — в сравнении с тем, когда ты в студии и у тебя в руках горячая влажная гипсовая повязка и макет, который не продержится и пяти минут, если ты не сделаешь все, как надо, прежде чем работа пойдет наперекосяк и все засохнет в таком виде навечно. Я не уверен, что историки-искусствоведы понимают, как все это делается. Даже если они читали книги и изучали предметы. Когда занимаешься работой, не думаешь: «Я хочу, чтобы это стало новой стадией в моем развитии чувства пространственной формы». Думаешь так: «Как мне заставить эту чертову штуку стоять, или, может, выйдет лучше, если ее положить?»

— Но потом ведь ты об этом думаешь? — смеюсь я. — Насчет пространственной формы?

— Конечно думаю. Когда учусь или спорю с другим художником. И уж конечно, если я пишу мемуары, — улыбается он. — Хотя другие видят вещи, которых я порой не замечаю. Они вводят их в историю, а я и не подозревал, что тоже в ней участвовал. Но в процессе работы — нет, я так не думаю. И все-таки… Что более реально, более интересно? Даже более правдиво? Этот момент — сплошной гипс? Или тот момент, когда гипс становится частью истории, о которой ты раньше и не подозревал, но теперь, взглянув со стороны, видишь так ясно? Это похоже на то, что Гейзенберг[122]сказал о квантовой механике.

— Кто? — спрашивает Морган.

— Гейзенберг, человек атомной бомбы. Принцип неизвестности. Чем точнее ты измеряешь позицию чего-либо в определенный момент, тем менее точно можешь измерить, куда это пойдет: скорость — траектория. Примерно это звучит так. Отец может рассказать больше.

— Да ну?

— Он хорошо разбирается в этом, — говорит Фергюс, улыбаясь девушке.

Мы могли бы отправиться по магистральной дороге — я вижу это, вглядываясь в карту, которую держит Марк, — но дорога новая. Я могу только догадываться о маршруте, по которому под конвоем вели Энтони, но делаю все, что в моих силах. На полпути к Монк-Стрей я велю Марку повернуть налево, и мы едем на север вдоль Фоссе, через Хантигтон, Хэксби-Лендинг, пустырь Стренсалла, где красные военные знаки показывают в глубь леса, на сам Стренсалл, лежащий в излучине Фоссе. Через городок проходит железная дорога.

Через Фоссе и вниз, к Хаксби-Мур.

Эта местность более плоская, чем широкие холмы и долины вокруг Графтона, болотистая и низинная, поля здесь зелено-золотые, прорезанные ручьями и испещренные рощицами, темно-зелеными в разгар лета.

Когда дорога переваливает через маленький мостик, где река Фоссе снова делает поворот и пересекает нашу дорогу перед тем, как разделиться на два рукава, кажется, что это страна ястребов.

Птица поднимается от Уайтекарр-Бек слева от нас: большая цапля в сером наряде, медленно взмахивающая крыльями, летит на запад.

Взглянув на Марка, который все понимает, я останавливаю машину, чтобы понаблюдать за птицей.

Каково это — пускать ястреба за такой птицей? Снять с ястреба-тетеревятника колпачок и почувствовать, как он внезапно насторожился, сидя у тебя на кулаке, поворачивая голову, расправляя крылья? Поднять его повыше и почувствовать, как когти, впившиеся в твою перчатку, передвигаются, сжимаются, колют, отпускают? Каково это — напрягая глаза, следить за ним?

Ястреба могли звать Регина, а может быть, Джуно, потому что ты получил классическое образование. Да, Джуно — подарок отца старшему сыну, самый драгоценный подарок, который ты когда-либо получал, от которого замирает сердце.