Книга Голодная Гора - Дафна дю Морье

«Все будет отлично, – думал он, – когда мы поставим мебель. Яркий огонь в открытом камине, кресла, диваны, столы, а вот здесь, в уголке, фортепиано Кэтрин».

Он бесцельно бродил по пустым необставленным комнатам, его шаги гулко отдавались в пустоте. Один раз споткнулся о лестницу и какие-то банки из-под краски. В уголке гостиной осталась кучка цемента. Комната показалась ему удивительно холодной, там гулял неприятный влажный ветер. Он поднялся по широкой лестнице на галерею. Здесь, должно быть, днем играли дети, кто-то из них забыл скакалку, она так и висела на перилах. Генри прошел через новую гардеробную в спальню, где еще держался запах краски. Генри пожалел, что спальню не закончили вовремя, и Кэтрин не могла рожать там. Тогда ее можно было бы переносить в будуар, и она могла бы проводить день, лежа на кушетке, а в спальню возвращалась бы только на ночь. Он остановился на пороге будуара. Даже сейчас в голой и пустой комнате угадывалось ощущение уюта, будущее назначение этого уголка. Возможно, это потому, что они задумали ее вместе, строили планы, обсуждали, как лучше ее обставить. Повернув ручку, он открыл французское окно и вышел на балкон. С моря дул легкий ветерок. Было слышно, как в бухте плещутся легкие волны. Лампа у него в руках вспыхнула и погасла.

Назад ему пришлось пробираться ощупью через темные безмолвные комнаты, по галерее и вниз по широкой лестнице в холл. Все было окутано густой тенью, а кепки и комбинезоны строителей, висевшие в дверных проемах, были похожи на тела повешенных. Генри пытался представить себе новое крыло в готовом виде, законченным и отделанным – на лестницах ковры, на стенах висят картины, в каминах пылает огонь, – и в первый раз в жизни воображение ему изменило, он не мог этого сделать. Он пытался представить себе Кэтрин, вот она сидит в уголке холла и разливает чай, возле нее дети, рядом на полу собаки, а сам он только что возвратился с охоты вместе со старым своим другом Томом и Гербертом и Эдвардом, а Кэтрин, глядя на них, улыбается. Но он не видел ее, не видел никого из них. Перед его глазами был только огромный незаконченный пустой холл.

– Генри, – раздался голос. – Генри…

Из старого дома за ним пришел Том, вглядываясь в темноту.

– Там в гостиной тебя ожидает Армстронг. Он только что спустился вниз и хочет с тобой поговорить.

Генри пошел за ним, щурясь на принесенный свет. Дверь между старым и новым зданиями со стуком захлопнулась за ним. Он слушал, как эхо повторяет звук в новом крыле, отделенном этой закрытой дверью.

– Как там дела? – спросил он. – Закончилось наконец?

Старик Армстронг молча смотрел на него из-под густых кустистых бровей. Он казался усталым и еще больше постаревшим.

– Дочь, – сказал он. – Боюсь, что не очень-то крепкая. За ней потребуется серьезный уход. Кэтрин очень слаба. Ступай теперь к ней.

Генри смотрел то на одного, то на другого – на своего друга и на друга своего отца.

– Хорошо, – сказал он. – Я пойду к ней.

Он быстро взбежал по лестнице. Навстречу ему по коридору шел молодой доктор.

– Долго у нее не оставайтесь, – сказал он. – Она очень устала. Я хочу, чтобы она поспала… Думаю, – добавил он, – мне лучше остаться здесь на ночь, я не поеду домой.

Генри посмотрел ему в глаза.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил он. – Разве не все в порядке?

Доктор Маккей спокойно выдержал его взгляд.

– У вашей жены очень слабое здоровье, мистер Бродрик, – сказал он. – Роды были крайне тяжелыми. Если она уснет, все, может быть, обойдется. Однако я ни за что не ручаюсь. Думаю, вы должны это знать.

Генри ничего не ответил. Он продолжал смотреть доктору в глаза.

– Армстронг сказал вам насчет девочки? – спросил тот. – Боюсь, что у нее не все нормально – одна ножка не совсем прямая и несколько недоразвита, но в остальном все хорошо. Есть все основания полагать, что она вырастет такой же здоровой, как и остальные дети. А теперь вы, наверное, пойдете к миссис Бродрик?

До его ушей донесся знакомый звук, плач новорожденного младенца, и это сразу перенесло его в другое время и в другое место – в Ист-Гроув, в ту ночь, когда родилась Молли. Как он был горд, как волновался. А потом Кити в Лондоне. В углу комнаты стояла няня, что-то приговаривая над новорожденной малюткой. Она вынула ребенка из колыбели, чтобы показать отцу.

– Какая жалость, что у нее такая ножка, – прошептала она. – Мы не будем ничего говорить об этом миссис Бродрик.

Генри слушал ее, как в тумане. Он не понимал ни слова из того, что она говорила. Он подошел к кровати, встал на колени и, взяв руку Кэтрин, стал целовать пальцы один за другим. Она открыла глаза и, подняв руку, дотронулась до его головы. Он ничего ей не сказал, а продолжал целовать ее пальцы. Няня вынесла младенца из комнаты, и звуки плача, все удаляясь, стихли в глубине коридора. Генри пытался молиться, однако слова не шли. Он ничего не мог сказать, ни о чем не мог просить. У нее были такие холодные руки, ему хотелось их согреть. Казалось, сейчас это самое важное: согреть ее руки. Он снова и снова их целовал, потом приложил к щекам, потом, засунув себе под жилет, прижал к сердцу.

Тогда она улыбнулась.

– Я чувствую твое сердце, – прошептала она. – Оно бьется, работает как машина на пароходе.

– Ты согрелась? – спросил он.

– Да, – ответила она. – Мне хотелось бы, чтобы моя рука всегда была у твоего сердца.

Он продолжал стоять на коленях, и через какое-то время, часов в шесть утра, пришли рабочие; внизу, на подъездной аллее, слышались их голоса, кто-то свистнул, скрипнул гравий под тяжелыми сапогами. Кто-то пошел и сказал, чтобы они уходили.

5

Все необходимое сделал Том Каллаген. Он взвалил на свои плечи все обязанности. Дети оставались в Хитмаунте, чтобы Генри было спокойнее.

Потом приехал Герберт и увез их в Летарог – всех старших детей с их гувернанткой и малютку с няней. Именно Том вспомнил об Ардморе, помнил он и гимны, которые особенно любила Кэтрин, и ее любимые цветы. Генри ничего не видел и не слышал. Единственное распоряжение, которое он отдал, это прекратить все работы, которые велись в доме. Он сам разговаривал с рабочими. Был очень спокоен, говорил вполне сознательно. Он со всеми расплатился, каждому пожал руку и поблагодарил. И они унесли с собой кирпичи, цемент, лестницы – словом все, связанное со строительством, и больше не возвращались. Архитектор уехал обратно в Лондон, оставив Генри свернутые в трубку планы. Генри спрятал их в ящик и запер его. И ни разу больше на них не посмотрел. Он уехал в Хитмаунт и жил там у Тома, но потом, через несколько недель, его охватило беспокойство. Это бесполезно, говорил он, каждый уголок в Дунхейвене таит в себе воспоминания, они не дают покоя. Ему придется уехать. Клонмиэр он сдаст внаем, возможно, на несколько лет.

– Мне кажется, не стоит этого делать, – мягко возразил Том. – Ты должен помнить о детях. Это их дом, и они его любят. Молли уже двенадцать лет, Хэлу десять, а Кити семь. В этом возрасте дети уже многое понимают. Пусть Клонмиэр останется для них домом. Дети должны хранить приятные, а не горькие воспоминания. Ты должен всегда это помнить.