Книга Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

— Присядьте, господин мой. — Я указала на кресло. — Не нужно церемоний.

— Если ваше величество не возражает, я бы предпочел постоять.

— Как вам угодно.

Я прошла к письменному столу, чувствуя, как взгляд Колиньи неотрывно следует за мной. И намеренно хранила молчание до тех пор, пока он не заговорил первым:

— Полагаю, меня вызвали сюда с некой целью?

Я повернулась, и наши взгляды скрестились. Уголки его губ дрогнули, словно он прятал столь редкую на этом лице усмешку. Может быть, его все это забавляет?

— Да, у меня была причина вызвать вас, и я уверена, что причина эта вам хорошо известна.

Я смолкла, разглядывая Колиньи. Лицо его хранило каменную неподвижность, и притом он нисколько не вспотел. Утреннее солнце уже припекало вовсю, однако на лице его не проступило ни единой капельки пота.

— Ваше величество говорит загадками.

— Вот как? Стало быть, вы не встречались с моим сыном и Генрихом Наваррским, не давали им советов, как управлять этой страной?

— Неужели я слышу упрек в нелояльности? — Колиньи сдвинул брови. — Если так, то вы заблуждаетесь. Я действительно встречался с его величеством и Генрихом Наваррским, но лишь для того, чтобы обсудить вопросы безопасности Франции.

— Во Франции царит мир. От кого же нам может грозить опасность?

— От Испании.

— Опять вы за свое! — Я расхохоталась.

— Вы можете считать, что Испании не стоит опасаться. — Колиньи прямо взглянул мне в глаза. — Однако вам не довелось слышать рассказы множества беженцев, которым пришлось спасаться от резни, устроенной Филиппом в Нидерландах и Фландрии.

Я воззрилась на него, позабыв в этот миг, что уже решила его судьбу. Мне было почти жаль этого человека, по сию пору пребывавшего в страхе перед воображаемой опасностью.

— Вы меня удивляете. Я предполагала, что за столько лет вы научились трезво оценивать угрозы, которыми сыплет Филипп Испанский. Ему по нраву изображать готовность в любой миг обрушиться на нас всей своей мощью, однако до сих пор этого не произошло и вряд ли когда-нибудь произойдет. У Филиппа хватает более насущных забот.

— А вы вечно недооцениваете своих врагов, — отозвался он неожиданно фамильярным тоном. — Ту же самую ошибку, полагаю я, вы совершили и с Гизами.

Я не позволила себе принять близко к сердцу мягкий упрек, прозвучавший в тоне Колиньи.

— Вы правы. Я вас недооценивала. — И прежде чем он успел сказать хоть слово, продолжала: — Мне известно, вы говорили с Карлом не об Испании. Вы говорили с ним обо мне.

Он изменился в лице. Поразительно! Этот человек заманил к себе моего сына, чтобы обратить его против меня, но сейчас выглядел так, словно ему и в голову не приходило, что я могу об этом узнать.

— Боюсь, вы неверно истолковали происходящее, — наконец сказал Колиньи. — Я действительно беседовал с королем, однако никогда не настраивал его против вас. Я только говорил, что…

— Что я, вполне вероятно, отравила Жанну и заставлю Генриха Наваррского обратиться в католичество. — Я усмехнулась, увидев, как при этих словах кровь отхлынула от его лица. — Да, и еще, что меня надлежит изгнать из Франции, иначе я погублю страну. Это все, господин мой? Или я что-то упустила?

Колиньи не шелохнулся. Он твердо встретил мой взгляд и тихим голосом проговорил:

— Когда-то я любил тебя… а теперь ты обвиняешь меня в злых умыслах против тебя?

— Как ты можешь говорить такое? — Сердце мое словно стиснула безжалостная рука. — Ты обманул меня, поверил лживым наветам, развязал против меня войну. Ты никогда меня не любил!

— Нет, любил. Любил так сильно, что решился на поступок, который всегда почитал немыслимым. — Глаза его подернулись печалью. — Или ты позабыла, как я спас тебя от Меченого?

— От Меченого? Почему… почему ты заговорил о нем?

— Потому что его убили по моему наущению. Я сделал это ради тебя.

— Ты заявил о своей невиновности. — Я застыла, словно прикованная к месту. — Я приказала провести расследование. Ты поклялся, что не причастен к убийству.

— Я солгал. — Голос Колиньи дрогнул; казалось, он из последних сил сдерживает чувства, которые вот-вот захлестнут его целиком. — Солгал, потому что думал… в то время мне еще казалось, что, когда все закончится, мы сумеем вернуть былую близость. Однако я ошибался. Ты отправилась в поездку по стране, а когда вернулась, все изменилось.

Я осознала, что подняла руку, лишь когда ладонь моя прижалась к губам.

— То была моя вина, — продолжал Колиньи. — Теперь я это знаю. Я ничем не выдал своих чувств. Когда мы снова встретились, прошло два года и моя жена умерла. Ее кончина пробудила во мне лютые угрызения совести. Многие месяцы следил я за ее мучительным угасанием, и сил моих хватало лишь на то, чтобы малодушно мечтать об избавлении от этих уз. Однако когда Шарлотты наконец не стало, я понял, что совершенно одинок. У меня не осталось ничего, кроме детей и веры. Затем ты вызвала меня в Блуа, и я понял, что мы уже никогда не станем прежними, и тогда что-то умерло во мне… окончательно, навсегда.

— Боже милостивый! — прошептала я, отвернувшись. Вопреки всем усилиям, в душе моей пробудилась пугающая надежда. — Ты ни разу не обмолвился об этом, даже в Блуа, когда одно слово могло бы, вполне вероятно, все изменить…

— Да, я знаю. И какой от этого был бы прок? Изменилась ты. Я счел наилучшим забыть о прошлом.

Слова его громом отдались в моих ушах. Я стремительно развернулась и ткнула в его сторону пальцем.

— Нет, я была все та же, — произнесла я дрожащим голосом, — это ты стал другим. Ты поверил, что я склонилась на сторону Филиппа и пообещала преследовать вашу веру. И начал войну. Нет, не я погубила нашу былую близость, это сделал ты!

Колиньи опустил голову. Казалось, он готов заплакать. Мне подумалось, что, если так и случится, если он станет молить о прощении за все, что совершил, за свое предательство и причиненную мне боль, я оставлю его в живых. Отошлю в Шатильон, к детям — лишенного всякой власти, но живого и невредимого.

Я не запятнаю свою совесть его кровью.

И тут я услышала голос Колиньи:

— Порой приходится первым нанести удар, не дожидаясь, пока ударят тебя.

Я оцепенела, встретившись с его взглядом. В глазах его явственно читалось то, что я так долго предвкушала… и чего страшилась.

Молчание протянулось между нами, как тугая струна, которая вот-вот лопнет.

— Ты все признаёшь, — беззвучно прошептала я. — Признаёшь свою вину.

— Да. Признаю. Я сражался за единственное, что у меня осталось, — мою веру. Мы с тобой оказались в тупике. Там, где ты видела компромисс, я не видел ничего. Но поверь, я никогда не хотел стать твоим врагом!