Книга Русская дива - Эдуард Тополь

— Слышу, слышу…

— Да, так вот, Митя Барский, честный парень, из старой дворянской семьи, в жуткой ситуации: нужно кого-то сдавать, иначе сам загремишь! Что он делает? Ничего, пьет! Каждый вечер мы собираемся у него на даче в Пахре, он рвет на себе рубашку, пьет водку и плачет: «Я дворянин, я застрелюсь, я не могу доносы писать!» Ну, ясное дело, НКВД не ждет, чекисты все равно гребут по ночам то того, то другого. И мы понимаем, что не сегодня-завтра его тоже возьмут, потому что от него ни песен, ни доносов! Исаак Дунаевский каждый день новый марш пишет, братья Грасс, Блантер, Соловьев-Седой — все! Все стараются быть на виду, чтобы их не взяли. А этот только пьет и никаких врагов не разоблачает. И песен не пишет. Жена у него, Варя, — красавица, не самая талантливая в мире певица, но с голосом, ты ее помнишь, Юлик?

— Помню, конечно, — отозвался Райзман. — Она же у меня в эпизоде снималась.

— Ну, вот, она накрывает стол — икра, грибы, водка — и просит: спасите, ребята, сделайте что-нибудь! Завтра концерт слету ударников труда, все будут с новыми песнями — и Дунаевский, и Соловьев-Седой, а мой на ногах не стоит! И что делают эти Грассы? Они же из семьи клейзмера, то есть еврейского, Анечка, местечкового оркестра. Пять братьев, и все талантливые, как черти. Два брата стали советскими музыкантами, два в двадцатом году сбежали в Америку и по сей день пишут там мюзиклы для Бродвея, а пятый, какой-то технический гений, погиб во время войны. И вот они садятся к роялю — при мне, оба, Мойша и Абрам, — и начинают бацать какой-то старинный фрейлехс и подбирают под него слова, как когда-то Моня подбирал Буденному. Только на этот раз это звучит так: «Мы — сталинская гвардия, мы армия Кремля, моря нам покоряются, и реки и земля!» Ну, и так далее — «рыбу» гонят. Где-то к двенадцати ночи марш готов, мы идем на соседнюю дачу, где гостит Иосиф Уткин, и просим его сочинить слова. Он — ни в какую: «Не буду я Сталину жопу лизать!» — и все! Извините, Анечка, за слово «лизать». Я ему говорю: «Йося, при чем тут Сталин? Нужно человека спасать, сделай это ради меня, никто не узнает, что это твои стихи!» И — уговорил. Он оставил первые две строчки, где про Сталина, так, как было в «рыбе», а дальше написал нормальные слова, без всякого Сталина. И назавтра я выхожу в Колонном зале в концерте перед ударниками труда, и кого я вижу в первой ложе? Товарища Сталина и товарища Ежова, наркома НКВД! И я говорю: «Новая песня композитора Дмитрия Барского «Марш победителей». И пою. И что случилось, ты помнишь, Аркадий?

— Помню, — сказал Райкин.

— В конце песни, Анечка, весь зал встал и стал петь вмеcте со мной! А уже потом, после всех, когда песня кончилась, встал вождь всех народов и сам похлопал. И мы поняли, что и жизнь, и Сталинская премия Мите Барскому обеспечены!

— Но он же умер в тридцать седьмом. Значит, его все-таки арестовали? — сказала Анна словно вскользь, стараясь звучать ненарочито.

— Нет, его не арестовали. Но это уже другая история… — отвернулся к окну Кащенко.

— Леня, с девушками так не поступают, — заметил Райзман.

— А то я расскажу, — пригрозил Райкин.

— Ладно, расскажу. Но это невеселая история, Анечка, — как-то тяжело, грузно вздохнул Кащенко. — Да… Ну, получил Митя свою Сталинскую премию, но — опять не слава Богу: с одной стороны, его совесть заедает, а с другой — нужно поддерживать свою репутацию творца маршей победителей! Что он делает? Каждую неделю, напившись, вызывает к себе Мойшу и Абрама Грассов: мол, на меня Ежов давит, требует врагов народа среди композиторов. Быстро пишите пару маршей — один для своего спасения, а второй для меня, иначе я должен вас Ежову сдать. Какой у них выход? Они — к роялю и работают, Варя им помогает, она же была исполнительницей русских песен. Они музыку и «рыбу» сочиняют, а она им поет, чтоб они могли свои мелодии со стороны послушать. А Митя сидит за столом и водку глушит. Как вы думаете, Анечка, что из этого могло получиться?

— Не знаю… «Марш комбайнеров»?

— Ну, это само собой, — отмахнулся Кащенко. — Но когда молодая красивая женщина по ночам работает у рояля с двумя молодыми гениальными композиторами, а ее пьяный муж в это время лежит, извините, лицом в салате, то из этого, детка, получается не только «Марш комбайнеров». Из этого получился прелестный маленький мальчик. С единственным недостатком: маленьким родимым пятнышком под левой подмышкой — как раз там, где такие пятнышки у всех братьев Грасс. И когда Митя Барский купал своего сына и увидел это — Боже мой, Анечка! Я никогда не видел, чтобы мужчина так избил женщину. Ой, как он ее бил, это ужас! Если бы соседи не прибежали, он убил бы и ее и ребенка! Ну, они его связали, сунули под холодный душ, но он все равно горел, как пожар. Позвонил Ежову и говорит: «Николай Иванович, докладывает Барский, лауреат Сталинской премии. Два врага проникли в советскую музыку и подрывают ее основы тлетворным влиянием еврейских местечковых мотивов…» А Ежов отвечает: «Спасибо. Сообщите в письменном виде». Короче, назавтра их взяли — и Мойшу, и Абрама. А Митя наутро схватился за голову, но поздно! И тогда он запил уже всерьез. Пил — не просыхая. От ужаса, что он натворил! И буквально сжег себя водкой за три месяца — умер от белой горячки. А Мойша и Абрам получили по двадцать лет, ушли в сибирский лагерь и сгинули там, погибли. Вот такая, Анечка, грустная история. Юлик, как ты думаешь, из этого можно сделать кино?

— Лет через двести, — сказал мудрый Райзман, а Анна сунула правую руку в свою сумочку и выключила там маленький магнитофон.

Профессор Шнитке оказался прав — как всегда.

43

Когда Рубинчик усилием воли все же рванулся с тротуара на мостовую под колеса грузовика, было уже поздно: грузовик с визгом затормозил, испуганный водитель выскочил из кабины, вытащил его из-под бампера, увидел, что он жив и даже не ранен, и, взбесившись, стал избивать с такой яростью, что Рубинчик с трудом вырвался.

Да, покончить жизнь самоубийством оказалось не так просто, как кажется на первый взгляд. Особенно если вы, щадя своих детей, хотите выдать самоубийство за случайную гибель. Хотя шок, в который привела Рубинчика его гэбэшная папка, был сильнее давешнего, в Киеве, скачка кровяного давления, он не смог послать свое тело под колеса машин, а в метро бдительные дежурные дважды отгоняли его от кромки перрона в момент стремительного появления поезда из туннеля.

Впрочем, эти неудачи происходили, возможно, еще и потому, что у Рубинчика еще было в запасе какое-то время. Старик, который принес ему ту роковую папку, хотя и отказался назвать свое имя, но сказал, что до ареста осталась неделя. Наверно, тот, кто послал этого старика, полагал, что Рубинчик использует это время на поиск высоких покровителей и организацию защиты или просто сбежит из Москвы, исчезнет, скроется. Но с тех пор, как он уволился из редакции и подал документы на эмиграцию, ни о каких высоких покровителях не могло быть и речи. И куда можно скрыться от КГБ?

Рубинчик слепо шел по московским улицам, зная, что видит эти улицы в последний раз, и глубоко, полной грудью затягиваясь сигаретой. Да, теперь, перед смертью он мог позволить себе эту роскошь! Все его маневры с запоем, вытрезвителями, справками об алкоголизме оказались ерундой, детскими игрушками, мальчишеским хорохорством. Полковник Барский, на чье имя были адресованы доносы и рапорты сибирских управлений КГБ о его, Рубинчика, «аморальном поведении», собрал на него досье, не оставляющее выхода. Почти половина див и апостолш его тайной Лиги любви раскололись и дали собственноручные показания о том, что он, Иосиф Рубин, заманил их в свой гостиничный номер и лишил девственности в точном соответствии с формулировкой 120-й статьи Уголовного кодекса — «для удовлетворения своей половой страсти». Чудовищный монстр, блядун и развратник, порочащий к тому же русскую историю и великий русский народ, возникал на страницах этих показаний — монстр, которого и сам Рубинчик запросто приговорил бы к высшей мере. И теперь это ощущение неотвратимо близкого конца его земной жизни наполняло Рубинчика пронзительным, как открытие, пониманием красоты земли, с которой он должен, вынужден уйти — ее высокого голубого неба, шелеста ветра в пыльных листьях тополей, терпкого вкуса табачного дыма и удивительно трогательной морды трамвая, который со звоном выскочил из-за угла. Все, все вокруг, даже то, что он раньше презирал и ненавидел: идиотские лозунги, славящие КПСС, скандально-стервозные очереди в магазинах, хамоватые взяточники-милиционеры — все вдруг обрело дополнительные краски живой жизни и света, как в галоскопическом кинотеатре, когда вы надеваете специальные галоскопические очки. Но как не можете вы прикоснуться там к этой ярко-объемной природе, так и Рубинчик уже ощущал себя вне этого мира, сторонним, а еще точнее — потусторонним визитером и бесплотным духом.