Книга Война и потусторонний мир - Дарья Раскина

снова. И виной тому был бы прежде всех Петр – а ведь, в сущности, что он мог сделать? Сашка уже не взбалмошная девчонка на его попечении, она сильно изменилась – посерьезнела, возмужала. Хотя что удивляться, кто бы не возмужал, если бы ему суждено было биться и умереть, в посмертии якшаться с мертвецами, сражаться с болотными чудищами, сбегать от разбойников и огненных змеев, да к тому же, как подозревал Петр, крепко влюбиться, а после всего этого, вернувшись, оправляться от тяжелой раны? Да, все это поменяло Сашку. Как и с Делиром, который, вернувшись в Живую Россию, стал выглядеть обычным конем, но все же нет-нет да и поблескивал адской краснотой в глазах или пускал из ноздрей едва заметную дымку, так и с Сашкой – мелькало порой у нее во взгляде что-то кроме лихой гордости, что-то мрачное, отпечаток того, другого мира, что-то, что она утаила и чем она боялась делиться. Петр не допытывался. Ждал, чтобы решилась сама.

– «Объявляем всенародно, – принялась тем временем торжественно декламировать Сашка, – Бог и весь свет тому свидетель… От всеобщего согласия и усердия произошли следствия, едва ли имоверные, едва ли слыханные… Ныне объявляем Мы любезным Нашим верноподданным, что уже нет ни единого врага на лице земли Нашей…»

Пока она читала, Петр, запомнивший строчки наизусть, взломал печати на остальных конвертах.

– «…и прекратит брани и битвы, и ниспошлет к нам победу, желанный мир и тишину», – закончила Александра. И вдруг повторила, будто смакуя: – «Мир и тишину…»

Она взяла из его рук прилагавшийся к письму листок – копию последнего бюллетеня Наполеона: «Морозы, начавшиеся с 7-го числа ноября, вдруг увеличились. Дороги покрылись гололедицею, и обозные лошади падали каждую ночь. Вся конница осталась пешею, артиллерия и обозы без лошадей. Сие затруднение привело нас в самое жалостное состояние…». А следом фыркнула на сатирический листок с известием о новом генерале на службе Кутузова – генерале Морозе, Général Hiver.

– Знаешь, я ведь до последнего боялась, что она откажет в помощи… – В руке Сашка поворачивала вышитый золотом книжный шнур с махровым кончиком и вензелем «К. К.», который хранила во внутреннем кармане и часто доставала в минуту сомнений. – Как думаешь, у них теперь тоже «мир и тишина»?

Петр не знал, что ответить. Поначалу он много об этом думал. Даже глядя на пылающую Москву, только и мог мучиться, а не ждет ли подобная участь потустороннюю столицу, и не повинны ли они, если это случится. Ему все казалось, что он остро чувствует неспокойство в том, другом мире, с которым он теперь тесно связан. Но с каждым днем мысли эти отступали, живые заботы проявлялись яснее, а потусторонние – тускнели, и даже выжженный на запястье перечеркнутый круг побледнел и стал почти не виден. Разве что карту с изображением пиковой дамы с ледяными глазами он вынимал из тайного кармана все так же часто.

– Я верю в императрицу, – сказал Петр твердо. – Пока Иверия на троне, новой войне не бывать, Кощей не рискнет.

Сашка задумчиво коснулась золотым шнуром нижней губы.

– Послушай, а ты… ты бы хотел вернуться? Хоть ненадолго? Убедиться, что там все благополучно, увидеться с теми, по кому скучаешь?

Не хотелось признаваться в душевных тайнах. Да и Сашкин взгляд сделался таким тоскливым, хоть добавляй в чай вместо лимона, так что Петр ответил строго:

– Нет. Я сделал там то, что должно, оставил круги и едва не угодил в стремнину, так что с меня хватит. К тому же что за счастье снова есть блюда, где ни щепотки соли?

Сашка на это улыбнулась, и он обнял ее за плечи.

– А главное, у нас у самих еще не так уж все спокойно, – сказал он, раскрывая перед ней второе письмо. – Терентий Павлович пишет, они выступают в Восточную Пруссию, преследуют Гранжана. Военные действия далеко не закончены, просто теперь переместятся в Европу.

Сашка взглянула с тревогой:

– Ты поедешь?

– Нет. – Петр покачал головой. – Нужно восстанавливать дом в Москве, да и хочу заняться поместьем. Помнишь, я рассказывал про оброк и вольных хлебопашцев, про больницу и школы… – Он прервал себя, откладывая этот разговор на то время, когда они усядутся за чашкой чая с зефиром.

– А что же я? – настороженно спросила Сашка, пряча надежду за плотно сжатыми губами.

Петр протянул последнее, третье, письмо, заполненное корявым размашистым почерком и с подписью «Князь Кутузов».

Сашка охнула:

– Ты таки написал ему? Он ответил? – Она выхватила письмо, прочитала, и глаза у нее загорелись не хуже, чем у Делира. – «Приказ о поступлении корнета Волконского под начало поручика Александрова»! – Она обрушилась на него с объятием. – Спасибо тебе, Петро! Увидеть саму кавалерист-девицу, служить под ее началом – ни о чем я не мечтала больше этого, подарка лучше и быть не может…

– Поезжай, запускай круги теперь и в Живой России, – вздохнул Петр, прижимаясь к ее виску губами. – Только обещай, что полностью восстановишься, прежде чем ехать. Обещаешь?

Сашка не успела ответить, как дверь кабинета отворилась.

– Ваша светлость, там гости, – сказал Федор, складывая руки за спину ливреи. – Две дамы, молодая и в летах.

– Кто?

– Не могу знать, представляться они отказались. Могу только сказать, что при них кот – как бы сказать… черт знает что, а не кот!

Сашка вскрикнула и метнулась к двери. Петр заторопился следом, ненадолго задержавшись, чтобы приказать подать чаю с зефиром.

Зайдя в гостиную, он застал Сашку в объятиях молодой женщины. Благодаря локонам медных волос, вьющихся из-под индигового тюрбана, и расписанной веснушками светлой коже он узнал Ягину – Сашка описывала свои приключения столь ярко, что ошибиться было невозможно.

– Добро пожаловать, Ягина Ивановна, – поклонился он, когда с нежностями было покончено, счастливые слезы стерлись со щек и все расселись. – Сделайте милость, не откажитесь от чаю, нам сегодня привезли чудесный зефир из Петербурга, ванильный.

– Благодарю, – сказала Ягина.

Губы ее премило улыбались, но глаза оставались серьезными. Петр обернулся и увидел, что Сашка тоже сидит на иголках. Однако все сдерживались, поджидая, чтобы Федор накрыл на стол.

Пока звякали чашки и бурлил в самоваре кипяток, Петр разглядывал вторую гостью. Старуха куталась в толстую шаль, придерживая края тощими сухими руками с птичьими пальцами. Взгляд ее рассеянно гулял по комнате, будто силясь понять, где она и что с ней. Голос она подала только однажды, внезапно указав на Сашку и хрипло, по-петушиному крикнув: «Килька!» Петр на это удивленно рассмеялся, Федор едва не выронил поднос с зефиром, а Сашка, кажется, даже побледнела. Все замерли, ожидая пояснений,