Книга Огонь и сера - Дуглас Престон

– Да, перед тем как лечь спать.

– Она сообщила что-нибудь интересное?

– Ничего особенного. Версии по Катфорту завели в тупик. Записи камер безопасности в доме ничего не дали. Похоже, повторяется ситуация с Гроувом. А теперь еще все нью-йоркские шишки заняты по горло проповедником, который оккупировал Центральный парк.

Сонливой атмосферы как не бывало: на ступеньках фонтана разместилась большая группа молодых людей с рюкзаками. Они покуривали травку, передавая по кругу бутылку вина. Воздух оглашали громкая речь, по меньшей мере на пяти языках, и лай десятка собак.

– Смотрите под ноги, Винсент, – криво усмехнулся Пендергаст. – Флоренция – это чудесное сочетание высокого и низкого. – Он обвел рукой кучки собачьего дерьма, затем указал на величественное здание на южной стороне. – Например, палаццо Гуаданьи, ярчайший образчик зодчества эпохи Ренессанса.

Первый этаж дворца был выстроен из грубых серо-коричневых блоков, а верхние покрывала желтая штукатурка. Строгую изысканную конструкцию венчала лоджия – крытый портик, опиравшийся на каменные колонны.

– На первом этаже – офисы, – пояснил Пендергаст. – На втором – языковая школа, а на третьем синьора Донателли содержит пансион для студентов. Именно там в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году встретились Бекманн и остальные. Синьора Донателли – хозяйка палаццо, последняя из Гуаданьи.

– Думаете, она вспомнит четырех студентов, которые жили тут три десятка лет назад?

– Попытка не пытка, Винсент.

Осторожно перейдя площадь, друзья прошли в огромные деревянные ворота, обитые железом. Оказавшись в некогда роскошном, а ныне мрачном сводчатом проходе, взошли по лестнице на площадку второго этажа. Там с карниза под поблекшей барочной фреской свисал кусок потрепанного картона. На листе твердой рукой была нарисована стрелка, а надпись сообщала: «Приемная».

Для такого шикарного здания приемная оказалась непростительно маленькой – захламленное, но уютное гнездышко, разделенное надвое деревянной перегородкой с фрамугой. С одной стороны старинного письменного стола побитыми сотами выстроились почтовые ящики, с другой – стояла вешалка для ключей. В приемной сидела миниатюрная пожилая дама, одетая с невероятным изяществом; на ее шее и в сморщенных ушах д'Агоста заметил камни, похожие на настоящие бриллианты.

Она встала, и Пендергаст поклонился:

– Molto lieto di conoscerLa, signora[59].

– Il piacere emio[60], – твердо ответила дама, после чего добавила по-английски, с акцентом: – Вижу, вы не комнату пришли снять.

– Нет, – ответил Пендергаст и показал ей удостоверение.

– Вы из полиции?

– Да.

– Что конкретно вам нужно? У меня дела, – остро и с угрожающей интонацией предупредила дама.

– Осенью тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, насколько я знаю, здесь жили четверо американских студентов. Вот фотография. – Пендергаст показал снимок Бекманна.

– Вы знаете их по именам? – На карточку госпожа Донателли даже не посмотрела.

– Да.

– Тогда идемте за мной.

Она завела их за перегородку и через заднюю дверь – в комнату побольше, очень похожую на библиотеку. Здесь на полках до самого потолка громоздились книги, рукописи, документы на пергаменной бумаге. Пахло сухой гнилью, старой кожей и воском. Рассыпающийся потолок еще хранил следы искусной позолоты.

– Архивы семьи, – пояснила дама. – Им восемь столетий.

– У вашего дома богатая история.

С нижней полки в дальнем конце комнаты хозяйка достала большой журнал, перенесла его на стол в центре и стала перебирать страницы, на которых убористым почерком было записано все: счета, платежи, имена, даты.

– Как их звали?

– Баллард, Катфорт, Бекманн и Гроув.

Страницы замелькали с поразительной быстротой, поднимая в воздух облачка пыли. И вдруг дама остановилась.

– Вот. Гроув. – Обремененный бриллиантовым перстнем костлявый палец ткнулся в строчку и скользнул вниз. – Бекманн... Катфорт... Баллард. Да, они все были здесь в октябре.

Пендергаст заглянул в журнал, но даже ему оказалось не по зубам расшифровать микроскопический почерк.

– Приехали одновременно? – спросил фэбээровец.

– Да. Тут записано: на одну ночь, тридцать первое октября.

Госпожа Донателли захлопнула книгу:

– Господам угодно что-то еще?

– Да, синьора. Не будете ли столь любезны взглянуть на этот снимок?

– Вы же не рассчитываете, что я вспомню американских нерях-студентов, которые были здесь тридцать лет назад? Мне девяносто два года, сэр. По-моему, я заслужила право хоть что-то забыть.

– Прошу, будьте к нам снисходительны.

Раздраженно вздохнув, дама взяла снимок... и заметно вздрогнула. Она долго, пристально вглядывалась в фотографию, и даже тот бледный цвет, что еще оставался на ее лице, начал постепенно сходить.

– Выходит, я все же помню, – низким голосом сказала хозяйка, вернув снимок. – Его... – Она указала на Бекманна. – Дайте подумать. Он и другие мальчики – может быть, даже эти, на фотографии – ушли на всю ночь...

Ее голос утих. Решительность и выражение непоколебимого достоинства исчезли с лица.

– Да, накануне Дня всех святых. Они вчетвером всю ночь где-то пропадали. Бекманн вернулся под утро. Он был сам не свой, и я отвела его в церковь.

– В какую?

– В ту, что здесь, рядом: Санто-Спирито. Бекманн в панике молил дать ему исповедаться. Прошло столько времени, а я до сих пор помню. Помню лицо бедного мальчика. Он просился к священнику так, будто от этого зависела его жизнь.

– И что же?

– Он исповедался, потом сразу же собрал вещи и отбыл.

– А остальные американцы?

– Каждый год они отмечают День всех святых или, скорее, день до него, который вы, кажется, называете Хэллоуин. Это вроде как оправдание пьянке.

– Не помните, куда они пошли в тот вечер? Или, может, они с кем-то встретились?

– Увы...

Из приемной донесся звон колокольчика.

– Ко мне пришли, – сказала дама.

– Последний вопрос, синьора, – попросил Пендергаст. – Тот священник, что исповедал Бекманна... он еще жив?

– Отец Зеноби? Сейчас он живет с монахами монастыря Ла-Верна.

У двери госпожа Донателли на секунду задержалась.

– Вы прискорбно ошибаетесь, – предупредила она, – если полагаете, что отец Зеноби раскроет тайну исповеди.