Книга Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

в брюках «бананах» и майке без рукавов, перед ним на столике стояла чашка кофе. Рядом с ним расположилась полноватая женщина в очках и со светлыми, чуть всклокоченными волосами, в джинсах и джинсовой куртке, наверное, лет двадцати пяти и тоже с чашкой кофе.

– Привет, – сказал мужчина, – меня зовут Уве. – Это Эллен, а это Марианне. У Марианне сейчас смена закончилась, поэтому нас тут сегодня будет трое.

Девушка по имени Эллен закурила. Я снял куртку, вытащил пачку табака и сел.

– Ты раньше тут работал? – спросил Уве.

Я покачал головой.

– Тогда делай, как мы, и быстро освоишься, – сказал он. – Верно, Марианне?

Он посмотрел на женщину, которая как раз надевала куртку, и подмигнул. Она улыбнулась.

– Удачи вам, – сказала она и направился к двери.

– Ты покури, и приступим, – сказал Уве.

В комнату вполз безногий. Он, будто собака, замер возле стола и посмотрел на Уве.

– Это Эрнульф, – сказал мне Уве, – Эрнульф, кофе хочешь?

Эрнульф не ответил, но с шумом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Глаза у него горели, а сам он источал зловоние. Я закурил и откинулся на спинку дивана. Уве подставил под большой термос чашку и, дважды нажав на кнопку, налил кофе, плеснул в него молока и поставил чашку перед Эрнульфом, а тот схватил ее обеими руками и в три больших глотка осушил. Сперва он отставил чашку на стол и со свистом рыгнул, но потом снова схватил ее и протянул Уве.

– Нет-нет, ты уже две чашки выпил, – сказал Уве, – подожди до завтрака.

Эрнульф поставил чашку и удалился в коридор, где остановился у противоположной стены и, сунув обе ладони под культи, уставился на нас.

Он что, не умеет говорить? Или не хочет?

– Завтракаем мы в восемь, – начал Уве, – потом четверо пациентов идут в мастерскую. Трое остаются здесь. За одним, Аре, нужен уход. Двое других справляются сами, но требуют присмотра. На обед все четверо из мастерской возвращаются сюда. А все остальное, что тебе надо знать, узнаешь со временем. Ладно?

– Да, отлично, – сказал я.

Уве взял со стола большой зеленый блокнот, открыл его, и по исписанным, разлинованным страницам я понял, что в этом блокноте они пишут отчеты.

– Ты потом прогляди его. – Уве посмотрел на меня.

Я кивнул. Я ему не нравлюсь – это мне стало ясно сразу. Слова звучали дружелюбно, но дружелюбие это казалось деланым, и что-то в его поведении, может взгляд, а может вид, свидетельствовало о том, что он уже составил обо мне мнение и мнение это так себе. От Эллен веяло равнодушием. Что, если она лесбиянка?

– Ну что ж. – Уве поднялся. – Пора их будить. Пошли со мной, как раз и познакомишься со всеми.

Я пошел следом за ним по коридору. Слева располагалась кухня, справа – небольшая столовая, а рядом с ней – дверь в кабинет с наполовину застекленной стеной.

Увязавшийся за нами Эрнульф остановился возле решетки на двери кухни.

– Он всегда тут еды дожидается, – сказал Уве, – верно, Эрнульф?

Эрнульф состроил рожу и оскалился, при этом глубоко втянув воздух и издав неприятное шипение. Это значит «да»?

– На прогулку Эрнульф садится в инвалидную коляску. А внутри и так справляется. Верно, Эрнульф? – спросил Уве, не глядя на Эрнульфа. – Вот еще что: видишь, на двери кухни у нас решетка? Когда на кухне никого из нас нет, ее надо запирать. Понимаешь?

– Да, конечно, – ответил я.

– Тогда начнем с Ханса Улава. У него тут собственное отделение. – Уве открыл дверь в конце коридора, – он иногда, так сказать, бунтует, поэтому живет один. Понимаешь? Но он парень добрый.

За дверью оказалось просторное помещение, где стоял обеденный стол, и коридор с тремя дверьми. Ближайшая была открыта, и в комнате за ней мужчина лет сорока дрочил, лежа на кровати. Член у него был тонкий и вялый. Уве остановился на пороге.

– Привет, Ханс Улав, – сказал он.

– Рочить! – сказал Ханс Улав.

– Нет, сейчас дрочить не надо, – сказал Уве, – вставай и одевайся, пора завтракать.

– Рочить, рочить, – повторил Ханс Улав.

У него был крупный, чуть приплюснутый нос и изборожденные глубокими морщинами щеки, а волос на голове почти не осталось. Голова была круглая, глаза карие, и я, вглядевшись, едва не ахнул, – настолько он напоминал портреты постаревшего Пикассо.

– Это Карл Уве, – сказал Уве, – он будет летом у нас работать.

– Привет, – подал я голос.

– Помочь тебе встать? – спросил Уве.

Не дожидаясь ответа, он подошел к Хансу Улаву, обеими руками ухватил за руку и усадил. Ханс Улав замахнулся на него – чуть сердито, но беззлобно, словно отгоняя муху, встал, взял брюки и натянул их. Он оказался выше меня, то есть почти двухметрового роста, но выглядел слабым и едва держался на ногах.

– Ханс Улав завтракает здесь, с кем-нибудь из сотрудников, – сказал Уве. – Сегодня я с ним посижу, а завтра можешь сам попробовать.

– Ладно, – согласился я.

Мы вернулись в отделение, Ханс Улав быстро переставлял ноги, сутулясь, покачиваясь, перебирая пальцами под подбородком, и трижды я замечал, как он вдруг выбрасывает руку и бьет по стене, непрерывно смеясь и кудахча. Обойдя Эрнульфа, будто опасаясь его, он скрылся в гостиной.

Уве открыл ближайшую дверь. В палате за ней, сидя на кровати, одевался пожилой мужчина в очках, с полным лицом и пухлыми губами, лысиной на макушке и зачесанными через нее волосами, внешностью и стилем он смахивал на бухгалтера средней руки, или, может, кладовщика со склада стройматериалов, или, почему бы нет, учителя-трудовика.

– Ты уже встал! – воскликнул Уве. – Молодец, Хокон.

Мужчина по имени Хокон смущенно, как девушка, опустил глаза. По дряблым щекам разлился нежный румянец.

– Спасибо, – пробормотал он.

В следующей палате обнаружился старик лет шестидесяти – шестидесяти пяти с венчиком седых волос вокруг лысого темечка – старик сидел на кровати и выдирал картинки из журналов. На спине у него торчал огромный горб, широкий и такой плоский сверху, что на нем запросто удержался бы поднос.

– Как дела, Коре? – спросил Уве.

– Хоу, хоу. – Коре показал на дверь.

– Да, скоро завтрак будет. Я тебя позову.

Палаты выглядели примерно так же, как в доме престарелых; что-то казенное – ковры, скатерти и икеевские картинки на стенах; что-то личное – фотографии в рамках на столе, пара безделушек, может, пластмассовый цветок на подоконнике.

Мы прошли по коридору и разбудили всех. Кто-то спал, другие уже проснулись, один из них, Эгил, выбранил нас за то, что его подняли. Все – мужчины в возрасте от сорока до шестидесяти, кроме того, кому требовался постоянный уход и кем занималась Эллен, – ему было не больше