Книга Видит Бог - Джозеф Хеллер

Стоило только Вирсавии обосноваться в моем гареме и начать обустраиваться в нем на широкую ногу, повседневная жизнь его начала понемногу отдавать балаганом. Мелхола с утра до вечера кипела от злости. Теперь-то мне легко над этим смеяться. А в ту пору, пытаясь прошмыгнуть между ними обеими ради рискованного визита к какой-нибудь из других моих жен, мне случалось-таки хлебнуть горяченького. Отправляясь в путь, нужно было прежде всего проскочить мимо дверей Мелхолы, потому что, если она меня замечала, приходилось на бегу затыкать уши. С Авигеей мы обменивались парой дружеских фраз, и она услужливо предлагала мне чашку козьего молока с ячменным хлебом и медом. Я говорил ей обычно, что, пожалуй, загляну промочить горло на обратном пути. Ахиноама по-прежнему не открывала рта, пока к ней не обращались, а Мааха Гессурская так и не выучила ни одного еврейского слова. Что до других, мне никогда не удавалось надолго запомнить, которая из них Аггифа, а которая Авитала. В большинстве своем жены мои быстро обретали взаимное сходство. Так вот, миновав всех перечисленных, нужно было еще одолеть Вирсавию, если мне не выпадала удача выйти к ее покоям, когда она дремала, или красила волосы, или была погружена в какое-либо иное занятие из тех, которые она называла творческими. Вирсавия, уперев руки в боки, воздвигалась в проеме своей двери, и вид ее был столь повелителен, что ей не приходилось даже преграждать мне дорогу, дабы меня остановить.

— Куда это ты, интересно узнать, намылился? — вопрошала она. — А ну заходи сию же минуту внутрь.

Какого черта, обычно говорил я себе всякий раз, как она меня перехватывала, сознавая, что лучшего мне все равно нигде не найти, и в следующую минуту мы вновь необузданно предавались любимому делу, обратясь в пышущего здоровьем зверя о двух спинах. Веселое было время.

Она всегда была готова, всегда распалена, сущая язычница. Никаких перерывов по случаю месячных, ни передышек из-за беременности. Если не считать самих родов, я думаю, дня не проходило, чтобы мы не набрасывались друг на друга, пока не породили Соломона и она не решила, что с нее хватит. Кто мог предвидеть, что с ней такое случится? Погрузясь в материнство, она утратила сладострастность и предалась истинному своему призванию, труду всей ее жизни, посвященной тому, чтобы стать царицей-матерью. Теперь-то задача несколько усложнилась — теперь ей нужно и царицей-матерью стать, и самое жизнь сохранить.

Уклониться на обратном пути от встречи с недовольной Мелхолой никакой возможности не было, поскольку даже если она не замечала меня в самом начале, шум, поднятый мной и Вирсавией, осведомлял Мелхолу о том, где я нахожусь.

— Как отличился сегодня царь Израилев, — в очередной раз слышал я от нее. Она бичевала меня без жалости, ни дать ни взять — злой дух, обиженный тем, что его не пригласили на крестины. — Опять ты валял эту шлюху, опять вставлял ей, точно грязная скотина на выгоне? И не стыдно тебе? В конце концов, хоть какое ни на есть чувство стыда в тебе сохранилось? Если бы ты знал, как я тебя презираю! Убирайся прочь от меня, оставь меня, ты мне противен, отвратителен! Почему ты не проводишь со мной побольше времени? Почему никогда не заходишь ко мне, а непременно тащишься к другим?

Ей никогда не приходило в голову извиниться передо мной, расположить меня к себе, да просто попытаться завлечь.

— Ты неприятный человек, Мелхола, — без какого-либо ехидства объяснял я. — Зачем я к тебе пойду? Ты строптивица. Ты только и знаешь, что критиковать, вопить, требовать и жаловаться. Все не по тебе, тебя давно уже ничем невозможно порадовать.

— Я твоя жена, — с неколебимой уверенностью в своей правоте отвечала она. — Жена имеет право жаловаться, если она не одобряет поступков мужа, разве не так?

— Ах, Мелхола, Мелхола, — терпеливо втолковывал я ей, — у меня теперь тринадцать, четырнадцать, а то и пятнадцать жен. Если все они станут жаловаться по поводу каждого пустяка, которого они не одобряют, мне царствовать будет некогда.

О, как же я клял Хирама, царя Тирского, за столь непродуманную планировку гарема — если б проклятья были углями пылающими, Хирам давно бы уже сгорел дотла. Где была Хирамова голова, когда архитекторы его представляли ему проект? В заднице она была, вот где. Собственного гарема у него нет, что ли? Мог бы все-таки соображать, что к чему. Вы ахнете, если я расскажу вам, куда мне приходилось таскаться по нужде или за тазиком чистой воды. А во что обратилась моя личная жизнь? В предмет всеобщих пересудов. Я приходил и уходил у всех на виду. Сколько раз я покидал гарем под насмешливый хор, под способное кого угодно повергнуть в смущение улюлюканье и свист наложниц, которые толпились за отгораживающими их часть гарема деревянными решетчатыми воротцами, а то и под их восторженные аплодисменты. Когда же я ради совершения коитуса приводил Вирсавию в собственные покои, то здесь меня подстерегала опасность иного рода. Опасность эта обнаружилась с первого же раза — Вирсавия нипочем не желала уходить. Она бесстыдно упивалась обширностью моих помещений. И с наслаждением валялась на моем царском ложе.

— Здесь хоть ноги вытянуть можно да повернуться с боку на бок, — говорила она и, томно урча, почесывала ребра и исподы ляжек. — Разреши мне пожить здесь с тобой. Сделай меня царицей. Не пожалеешь. Я тебе такие штуки покажу — я много чего умею, не то что эти. Ты у меня песни петь будешь.

— Ведите ее назад, — приказывал я слугам. — Песни я и так уже пою.

Я, знаете, тоже не вчера на свет народился.

С самого начала, с самых первых наших тайных свиданий в моей части дворца Вирсавия выцыганивала у меня неслыханные уступки и вознаграждения. Она желала получить вещественные доказательства моей любви к ней — например, собственное ателье в примыкающем к дворцу строении. Я о таком отродясь не слыхал.

— Ах, Давид, Давид, ты прекрасно понимаешь, о чем я, — раздраженно выговаривала мне Вирсавия. — Теперь, когда ты наконец узнал, что такое полноценный поебон, ты не сможешь без него обходиться.

— Полноценный поебон?

— Это то, что ты от меня получил, — твердо сказала она, — и ты никогда его не забудешь. Тебе захочется видеть меня каждый день, а когда тебя рядом не будет, я смогу заниматься моей работой.

Тоже что-то новенькое. Какой, к черту, работой? Ей еще предстояло перепробовать едва ли не все на свете в тщетных попытках найти источник независимых доходов. Теперь же ей угодно было ткать, сочинять романы и заниматься росписями.

— Какими такими росписями? — проворно поинтересовался я, уверенный, что поймал ее на вранье. — Нам же росписи запрещены.

— Ну так буду себе ногти на ногах расписывать, — отозвалась она и показала мне эти самые ногти. На косметике она была просто помешана. — Купи мне все. Тебе понравилась новая краска, которую я смешала из вермильона, фуксина, светло-вишневой, багреца и темно-бордового? Я назову ее красной.

Разумеется, ателье она от меня получила, а если бы занялась писательством, то рано или поздно получила бы и текстовой процессор, насчет которого она тоже время от времени ко мне подъезжала. Когда же Урия погиб и она на всех парусах вплыла во дворец в качестве новой моей жены, — стать наложницей она все-таки отказалась, как не поддалась и уговорам быть моей супругой, но жить отдельно, — я мигом выделил ей дополнительные комнаты под ателье, мастерские или под то и другое сразу. Вирсавия намеревалась открыть в них курсы рукоделия, но ни одна из женщин дворца не высказала желания их посещать. Когда ее охватила страсть сначала к керамике, а после к перегородчатой эмали, я купил ей гончарное колесо и домашнюю печь для обжига. И то, и другое я подарил ей на день рождения. Затем ей потребовались топазы и сапфиры. Я купил оборудование для шлифовки драгоценных камней. Энтузиазм ее поувял, как только выяснилось, что ни продать что-либо из сделанного, ни создать нечто из ряда вон выходящее ей не по силам, да к тому же еще приходится день-деньской ходить с грязными от работы руками и вообще портить себе ногти. Тогда-то она и набрела на мысль изобрести нижнее белье.