Книга Антистерва - Анна Берсенева

И вот он тускловато обрадовался, увидев Лолу, и отметил про себя, что надо будет встретиться с нею как-нибудь в другой раз, в более подходящем настроении, благо она теперь соседка, а повод зайти к Ермоловым у него всегда найдется. И так он думал до той минуты, когда она попросила рассказать что-нибудь про космос. Попросила, конечно, из вежливости – Иван понимал, что интереса к какому-то там космосу такая женщина испытывать не может. Она была совершенная вещь в себе, к тому же в ней была слишком очевидна изысканность – всего, от взгляда и манеры держаться до одежды. В том мире, где живут такие женщины, никакого космоса просто не существовало, Иван это прекрасно знал, и его это нисколько не уязвляло. Да он и вообще не говорил о своей работе с женщинами; это были четко разделенные сферы его жизни. Он и теперь только из вежливости произнес пару слов про космос – и вдруг, взглянув на ее лицо, почувствовал, как все у него внутри сместилось, взметнулось и совершенно преобразилось. Как, почему такое с ним произошло – этого он даже не понял. Он понял только, что ему хочется сказать ей все, что когда-либо происходило с ним в жизни. Все хорошее и неназываемое, что он успел понять и почувствовать, все тяжелое, что камнем лежало на сердце, все счастливое и все горестное, что сберегалось в памяти.

В первую минуту этого понимания Шевардин растерялся. Невозможно ведь было выразить все это именно так, как оно существовало в нем! Но уже в следующую минуту он понял, что очень даже возможно. Надо просто говорить все, что говорится, а главное, надо смотреть в ее глаза. Они были такого же цвета, как речной весенний лед, это он заметил еще в первую встречу с нею, но сейчас неважен был даже их необычный цвет – они были как самые прекрасные штрихи Земли, которые он видел оттуда, сверху…

Он так и говорил, глядя в эти глаза, совсем непонятные и вместе с тем распахнутые для него, именно для него, это не было обманом – ее глаза сияли ему навстречу, как сияла ему из космоса Земля, сияли так, что все лучшее, что было в нем, само собою притягивалось к этому удивительному сиянию.

Лолины слова, смысл которых был в том, что ему пора уходить, прозвучали как гром небесный. Шевардин подумал, что сию секунду превратится в соляной столб. Да он и хотел бы превратиться в соляной столб – в этом случае можно было бы остаться, и лучше было остаться рядом с нею соляным столбом, чем уйти от нее живыми и сильными ногами. Но он все-таки сделал то, что она сказала, – вышел из квартиры. При этом он чувствовал себя примерно так, как во время прохождения через атмосферу, когда все тело крутила, давила, изменяла страшная сила перегрузки.

Через ту перегрузку надо было пройти, и он прошел, и вышел в невесомость. А через эту перегрузку расставания, разрыва проходить было не надо; Иван чувствовал это тоже физически, всем телом. И он вернулся. Поднялся по лестнице, позвонил в дверь, и дверь перед ним распахнулась.

А вот то, что происходило с ним после этого, уже не имело названия. И сравнить это было не с чем – не было в его жизни ничего, хоть как-то соотносимого с тем, что он почувствовал, когда обнял ее на пороге.

Он сказал Лоле: «Меня как будто паралич разбил», – но и это было неточно. Просто он боялся, что она примет его беспомощность за равнодушие к ней, а эта беспомощность не имела ничего общего с равнодушием. Наверное, она была сродни тому состоянию, которое наступает после удара молнией. То, что он почувствовал, когда понял, что перестанет видеть ее через пять минут, через минуту, вот уже не видит совсем, – было подобно удару молнии и ничему другому. А то, что он чувствовал всю ночь, когда она спала на его плече и легкая волна ее дыхания гуляла по его груди, вообще ничему не было подобно.

И вот он лежал теперь с закрытыми глазами и с блаженной улыбкой и думал о том, что не отпустит ее от себя никогда и что скажет ей об этом уже сегодня вечером, когда вернется с работы и снова увидит ее сияющие, как Земля, для него распахнутые глаза.

Иван осторожно высвободил затекшую руку. Лола вздрогнула, когда ее голова оказалась вместо его плеча на диванной подушке, но не проснулась. Он знал, что она не проснется, потому что и сам был погружен в такой же зачарованный сон, и сам тоже не проснулся бы, если бы его внутренние часы не срабатывали уже без всякого его участия.

Из зеркала в ванной на него глянул какой-то незнакомый человек: в глазах смешаны растерянность и восторг. В сочетании с темной щетиной – вылитый беглец из психушки. Шевардин провел рукой по щеке и понял, что на работе наверняка придется отшучиваться от приметливых женщин, которые будут хихикать про сочинение на тему «Как я провел ночь». На подобные темы он и раньше не разговаривал, из самых обычных представлений о том, что является темой для разговора, а что не является. Но теперь все его представления не то чтобы исчезли – они оказались просто ни при чем: как он провел сегодняшнюю ночь, Иван не мог объяснить даже самому себе.

Ему страшно хотелось заглянуть в комнату, но он боялся разбудить Лолу. Он не представлял, как уйдет, если увидит ее глаза.

В прихожей у двери стоял деревянный ящик. Иван заколебался: брать его или оставить? Но потом решил взять: сам-то он никуда от нее не уйдет, но ведь Лола сказала, что куклы – для его дочки… Он все равно собирался заехать к Инне в школу, чтобы отдать диск с игрой, которую ей не терпелось освоить, значит, можно заодно передать и кукол.

На улице было темно, морозно, и этот легкий октябрьский мороз усиливал ощущение счастья. И лед на лужах во дворе, хрустя у Ивана под ногами, говорил ему звонко и радостно: «Это правда. Ты не веришь? А это все равно правда».

И он верил морозу и льду, как своему сердцу.

В школу Шевардин выбраться за весь день так и не смог: его график неожиданно изменился, в него включили тренировки не только на компьютере, но и на тренажерах. Поэтому он поехал к Инне только вечером – вспомнил, что по средам она занимается бальными танцами. Студия работала прямо в школе. Лида отдала дочку в эту студию лет пять назад, потому что считала, что бальные танцы полезны девочке для красивой походки. Пока Инна была маленькая, заниматься ей не нравилось, а когда подросла, то согласилась с мамой и, кажется, стала получать от полезного занятия если не удовольствие, то удовлетворение. Впрочем, Шевардин все-таки не мог понять, нравится ей заниматься или нет. Ему казалось, что Инна относится к этим своим танцам так же, как относится ко всему, из чего состоит ее жизнь, – с каким-то снисходительным, негорячим интересом. Наверное, такое отношение было удобно для жизни, но его оно приводило в недоумение, поэтому он предпочитал не задумываться о том, что нравится или не нравится его выросшей дочке.

Шевардин поставил машину у въезда в школьный двор и, опустив стекло, ждал, когда закончатся занятия. Еще днем неожиданно пошел снег и не прекращался до сих пор. И хотя на земле он мгновенно таял, косящее круженье тяжелых хлопьев в осеннем воздухе создавало странное ощущение: будто люди и события куда-то смещаются, становятся нереальными…

Стемнело рано; когда дети стали выходить из школы, Ивану пришлось внимательно вглядываться, чтобы узнать Инну. Все девочки были стройные, все шли через двор легкой походкой; видно, танцы в самом деле были им на пользу. Наконец он поймал взглядом дочку и, выйдя из машины, быстро пошел к ней, окликая. Инна остановилась, всмотрелась, помахала рукой подружкам и повернула к нему.