Книга Пенелопиада - Маргарет Этвуд

Эвриклея сочла своим долгом взять меня под свое крылышко. Она водила меня по дворцу, все показывала и приговаривала при всяком удобном случае: «Вот так у нас тут заведено». Мне приходилось благодарить ее, и не только на словах, но и от души, ибо нет ничего досаднее, чем повести себя неподобающим образом, выказав невежество в местных обычаях. Следует ли прикрывать рот, когда смеешься; по каким случаям принято надевать покрывало и должно ли оно скрывать все лицо; как часто положено принимать ванну — во всех этих тонкостях Эвриклея не знала себе равных. Это было замечательно, потому что моя свекровь Антиклея, которой следовало бы самой позаботиться о моем воспитании, лишь молча дожидалась, пока невестка в очередной раз оконфузится, и ни словом не удосуживалась указать на мой промах — только смотрела с кислой улыбочкой, как я выставляю себя дурой. Она была довольна, что Одиссей отхватил такой жирный кусок — спартанские царевны на дороге не валяются, — но, по-моему, ее бы куда больше устроило, если б я умерла от морской болезни по дороге на Итаку и Одиссей вернулся домой с брачными дарами, но без жены. Если Антиклея и обращалась ко мне, то лишь со словами: «Что-то ты неважно выглядишь».

Поэтому я по возможности избегала ее и предпочитала общество Эвриклеи: та, по крайней мере, относилась ко мне доброжелательно. Она оказалась настоящим кладезем сведений обо всех знатных семействах в округе и поведала великое множество позорных тайн, которые впоследствии мне весьма пригодились.

Эвриклея болтала без умолку, и ни одна живая душа на свете не была осведомлена об Одиссее в таких подробностях, как она. Она досконально знала, что ему нравится, а что нет, и как с ним лучше обращаться, ибо кто же, как не она, лелеяла его на своей груди, ходила за ним во младенчестве и заботилась о нем в детские годы. Помогать ему с омовениями, умащать маслом его плечи, готовить ему завтрак, следить за сохранностью всех его ценных вещей, подбирать для него одежду и так далее — все это были ее привилегии. На мою долю не оставалось ничего. Я не могла оказать мужу даже самой мелкой услуги: стоило мне попытаться исполнить хоть какую-нибудь из всех этих мелких обязанностей жены — Эвриклея уже была тут как тут, чтобы в очередной раз сообщить мне, что Одиссею это не понравится. Даже одежда, которую я для него выбирала, никуда не годилась: то слишком легкая, то слишком тяжелая, то слишком грубая, то слишком тонкая. «Для управляющего сойдет, — говорила она, — но не для Одиссея».

Тем не менее она была по-своему добра ко мне. «Надо бы вам жирок нагулять, — повторяла она. — Тут-то и родите Одиссею сына, славного да крепкого! Вот ваше дело, а все остальное уж оставьте мне». И поскольку изо всех, кто меня окружал, она была единственной, с кем хоть о чем-то можно было поговорить, — кроме самого Одиссея, конечно, — я со временем приняла ее.

Помощь ее оказалась бесценной, когда родился Телемах. Не упомянуть об этом было бы бесчестно. Она возносила молитвы Артемиде, когда я от боли не могла произнести ни слова; она держала меня за руки и промокала губкой мой лоб; она приняла новорожденного, омыла его и тепло укутала. Если она в чем-то и разбиралась по-настоящему (как она все время твердила мне), так это в младенцах. Она говорила с ними на особом языке — языке бессмыслицы. «Утти-у! — ворковала она над Телемахом, вытирая его после купания. — Гули-вули-пу!» Неприятно было представлять, что мой Одиссей — с его гордо выпяченной грудью и звучным голосом, со всем его красноречием, ясным умом и благородством — когда-то вот так же лежал у нее на руках и слушал, как она с ним сюсюкает.

Но досадовать на заботу, которой она окружила Телемаха, я не могла. Она восторгалась им безгранично. Можно было подумать, она сама его родила.

Одиссей был мною доволен. А как же иначе? «Елена до сих пор не родила сына», — сказал он. Мне бы следовало обрадоваться. Я и обрадовалась. Но с другой стороны… почему он до сих пор думал о Елене? Или, быть может, он думал о ней всегда?

X.

Партия хора Рождение Телемаха Идиллия

Девять месяцев плыл он

по морям винно-красным

материнского чрева.

Из пещеры чудовищной Ночи,

от сна и тревожных видений

плыл он в темном челне —

сам в себе, точно в лодочке утлой.

Средь опасностей многих он плыл

чрез бескрайние воды утробы

из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры,

погруженные в труд рукоделья,

нити жизни мужской выпрядают,

и мерят, и режут, как срок подойдет,

и с такими же нитями женских судеб

воедино сплетают.

Так и мы — те двенадцать,

кому от руки его пасть предстояло

по жестокому слову отца его, — так же и мы

плыли сами в себе, точно в темных

и хрупких лодчонках,

по морям беспокойным во чреве

своих матерей,

что едва ковыляли

на сбитых, опухших ногах

под тяжелою ношей, —

не цариц, а безродных невольниц:

ту купили, ту приняли в дар,

ту с войны привели

или выкрали у бедняков.

Девять месяцев минуло —

к берегу мы подошли,

как и он, в тот же час,

и причалили, точно как он,

и вдохнули воздух чужбины.

Мы младенцами были, как он,

и кричали, как всякий младенец,

и, как он, беззащитны мы были,

но только стократ беззащитней:

ибо он появился на свет долгожданным,

а нас не желали.

Мать его породила

наследника царского рода,

а матери наши

просто дали приплод —

опростались, как всякая живность

жеребится, ягнится, щенится, телится,

выводит цыплят и приносит помет.

У него был отец;

мы же невесть откуда взялись —

словно крокус иль роза,

а то еще как воробей,

что родится из грязи.

Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино.

Был он малым ребенком — и мы

так же были детьми и росли,

как и он, но иначе:

как игрушки его и зверушки,

сестрички его понарошку,

подружки по играм.

Мы смеялись, как он, и резвились, как он,

хоть и были

голоднее, чем он, и смуглее,

в веснушках от солнца,

без мяса к обеду.