Книга Распутницы - Алексей Наст

Семёнов на своём БМВ вопреки договорённости прикатил сам.

Когда в дверь постучали, громко и неожиданно, Андрей Андреевич вздрогнул. Кто бы это мог быть? Отложив недоеденный сэндвич, утерев рот льняной салфеткой, пошёл открывать. Увидев стоявшего в дверях Семёнова, удивился:

— Саша, вы? Но как вы меня нашли?!

Семёнов хмыкнул, улыбнулся непонятливости старого писателя:

— Очень просто. В киоске горсправки взял ваш домашний адрес и вот приехал. Мы же договорились сегодня ехать к спонсору!

— Да, да, я помню. Проходите в квартиру. Неловко на пороге разговаривать! Я бы подъехал к вашему офису, как мы договаривались. Не стоило беспокоиться. Я человек пунктуальный, особенно в той части, когда от этого зависят другие люди.

— Знаете, Андрей Андреевич, — Семёнов шагнул в прихожую, но дальше не пошёл, — творческие люди — народ непостоянный: на уме одно, тут же другое, потом третье. Эмоции, впечатления, переживания… А тот человек, который нас пригласил, он не поймёт, если ему пообещать приехать — и не приехать или опоздать. Потому, уж не обессудьте, я за вами прямо сюда заехал.

— Понятно. Проходите в зал.

— Нет, я здесь вас подожду.

— Хорошо. Я быстро соберусь.

Андрей Андреевич двинулся в зал, про себя сетуя, что Семёнов из-за своей недоверчивости к нему помешал спокойно позавтракать. Ну да ладно. Надо дела делать. Надо потакать преступному авторитету ради издания книг, гонорары за которые закроют финансовые бреши семьи сына. Это самое важное сейчас.

— Один живёте? — прокричал из прихожей Семёнов.

Надевая отглаженную выходную рубаху, Андрей Андреевич, тоже крича, пояснил:

— Один, но сын всегда меня навещает, и внучки, и сноха.

— У вас внучки?

— Две. Маша и Наташа.

Андрей Андреевич вернулся в прихожую, оглаживая на себе рубаху.

— Готов.

— Отлично. Едем!

Помчали за город, в лес.

Ондатр и его друганы-уголовники уже сидели на раскладных стульях, вытянув голые волосатые ноги. Они были в купальных плавках, хотя рядом водоёма не наблюдалось. Оба рецидивиста были худые, изъеденные туберкулёзом. Хорошо выскобленные подбородки их физиономий темнели синевой. Андрею Андреевичу не понравились их пустые глаза, рахитические фигуры, большие ладони и ступни. Они смеялись, обнажая желтые кривые зубы. Оба были стрижены. Одного звали Агей, другого Гордей. Андрей Андреевич решил, что клички образованны от их фамилий.

— Чё, папашка, про нас книгу строчишь? — хмыкнул при виде писателя Гордей. — Ну делай. — Потом покровительственно велел Семёнову: — Выпей, фраерок, не трясись, как сука.

Ондатр, не вмешиваясь, только пьяно улыбался.

Худой бритый уголовник-шестёрка принёс с мангала шипящие жиром, источающие аромат приправ шашлыки. Стали есть, выпили по рюмке водки.

Гордей занюхал своей ладонью, крякнул:

— Ух… Ничё полянка, живописная, но барсучьим дерьмом несёт…

— Гордей в дерьме спец, — серьёзно заметил Агей. — Я ему на зоне поражался. Нас начальник зоны вызвал, ссучить чтобы. Заводят в коридор, а Гордей уже издали почуял: «Хомяками воняет!» Захожу в кабинет — точно, у майора в клетке хомяки. Ха-ха! Мы на зоне, а они на своей зоне, на нашей зоне!

— Гордей, откуда так навострился дерьмо различать? — спросил Ондатр.

— По жизни.

— Ха-ха! Плохое что было?

— Не смейся. Трагедия это моя. Я женат был до третьей ходки на зону. Жена была баба дерзкая, целеустремлённая. Зверей изучала. Учёная, зоолог. Мы тогда жили бедно, в однокомнатной квартире. У неё стол письменный стоял рядом с диваном, на котором мы спали. Она этих сраных барсуков изучала: чё жрут, где гадят, как порются. Наблюдала за ними в нашем загородном заказнике, а дома записывала впечатления. И у неё среди бумаг стояли банки с барсучьим дерьмом. Много майонезных банок с дерьмом: свежим, старым — всевозможным. Я к жене не цеплялся, хотя приятного мало, когда квартира походит на лабораторию по приёму анализов. Пишет — хрен с ней. Что я бандюк, её не смущало. Хату возьму — дома денег прорва. На третью ходку ушёл на зону, моя лярва с доцентом-очкариком спуталась, фуфло подставила козлу, чтобы он её работу о барсуках одобрил. Мне с воли братки сообщили. Я задурил, петуха одного запартачил арматуриной, но дело спустили — петух выжил. Вышел я по амнистии, условно-досрочно. Домой прихожу — жена в ноги. Я спокойный. «Ничего, — говорю. — Не бойся». Пошёл за козлом. Тот бледный, трясётся весь, думал, я ему печень вырву! Нет. Я из-за их б… обратно на зону идти не собирался, не погуляв. Привёл его к себе домой, усадил их с женой за стол, поставил перед ними железную чашку — глубокую такую, как тазик, — вывалил из банок туда всё барсучье дерьмо и велел, чтобы они его жрали.

— Ха-ха, калотерапия! — Ондатр проглотил очередной кусок шашлыка, почти не жуя. — Нашёл чем наказать. Они же на барсуках своих помешаны. Им их дерьмо что сахар.

— Не скажи, — не согласился Агей. — Вот если ты на машинах помешан, а к тебе братки нагрянут и заставят гайки глотать — приятного мало…

— Сожрали они всё до последнего катяка, я доценту на его лысину плюнул, собрал в спортивную сумку своё тряпьё и ушёл навсегда, — завершил свой рассказ Гордей.

— А с лярвой твоей что стало? — поинтересовался Ондатр.

— Уехала с доцентом куда-то в тайгу, изучать бурундуков.

— Теперь они друг без друга никуда… Вместе миску дерьма съесть — это объединяет, — хмыкнул Агей.

— Ладно, пацаны, хватит о дерьме, а то блевану, — заключил Ондатр. — Мяса поели, теперь можно баб подрать. Поди, соскучились по бабью?

— А то. Постоянно петухов в задницы дрючить приятного мало, — согласился Гордей.

— На зоне Саша Гурилин, культурист бывший, ухоженным петухом был. Всегда подмытый, анус смазан вазелином, — оживился Агей. — Я его сначала к себе шестерить взял, у него мускулы — во! А он баран тупой. Накуролесил в простом деле, на меня понты пацаны гнать начали. Я отмазался, а Гурилина запетушил, чтобы знал, как подсерать. Но в рот он плохо брал.

— В рот Вонючка хапал умело, — сказал Гордей.

— У Вонючки вечно сопли, грязный, рот как ведро помойное, ему вафел ставить западло.

Андрей Андреевич, несмотря на пять выпитых рюмок водки, ошалевал от спокойного говора уголовников и их мерзких жизненных тем.

На поляне, рядом с дымящим углями мангалом, где жарилась новая порция шашлыков, стоял маленький автобус с зашторенными окнами. Из открытой двери на зов шестерившего урки вышли три юные обнаженные шалуньи с тугими острыми грудями и молодая, но бывалая женщина постарше. Девкам едва ли было по восемнадцать лет, уж очень молодо они выглядели, а бабе — лет тридцать пять.

— Поля, Оля, Валя и Светлана Николаевна, — представил их шестёрка. — Эти — студентки колледжа, а она — их училка по английскому. Все подписались на все виды.