Книга Пирсинг - Рю Мураками

Перед тем как повесить трубку, Кавасима ввернул вопрос: многие ли молодые мужчины заказывают этих немолодых женщин?

— Не так много, — ответил ровный голос и сменился на автоответчик так мягко, что он едва услышал щелчок.

Что, если это будет она? Это было как раз десять лет назад — сейчас ей сорок восемь. Хотя голос сказал ему, что женщине тридцать восемь, то есть она на десять лет моложе, но женщины, занятые в секс-бизнесе, часто лгут о своем возрасте. Тогда, работая в стрип-клубе, она говорила, что ей двадцать восемь. Десять лет туда-сюда — многие ли мужчины могут найти отличие? Но если это окажется она — что он ей скажет? Остался ли у нее круглый красный шрам или все совершенно зажило? Они очень мало говорили после того, как она выписалась из больницы, но он помнил ее замечание о том, какого сложного и долговременного лечения требуют колотые раны. «Ужасно болит задница» — это были ее точные слова. Ну, у него не возникло особых угрызений совести. Если окажется она, все, что он скажет, это: «Давно не виделись». А может, он спросит ее про шрам.

Кавасима решил позволить себе еще немного виски. В конце концов, искушение позвонить в садомазохистский клуб отступило, когда к нему спешила тридцативосьмилетняя женщина. Он открыл третью миниатюрную бутылочку и вылил ее в стакан; в голове всплыли последние слова того человека из телефона: «Не так много». За запотевшим стеклом светился ночной Токио. С такой высоты прогуливающиеся по улицам люди казались движущимися точками. Недавно он смотрел по телевизору дневную передачу на тему: «Молодые люди, которые могут любить только женщин возраста своих матерей». Психолог в галстуке-бабочке разглагольствовал о том, что «это извращение. Разумеется, оно представляет собой вариант так называемого синдрома Питера Пэна, и, хотя симптомы различны, патология в основе своей такая же, как у молодых мужчин, которые испытывают влечение только к маленьким девочкам; ни тот ни другой тип не способен создать нормальные, здоровые отношения». Другими словами, мужчина, который вожделеет женщину намного старше себя, больной или ненормальный. «Когда я выполню свою миссию, — думал Кавасима, — следующим на очереди будет этот психолог — за то, что городит эдакую чушь».

Мальчики в приюте редко общались друг с другом. Он два года жил в одной комнате с Такучаном, но только один раз, прежде чем тот покинул приют, они беседовали сколько-нибудь долго. Да и в тот раз ничего особенно личного они не обсуждали.

Сейчас Кавасима пытался представить себе мальчиков, с которыми он общался в приюте, старался увидеть их своими нынешними глазами — глазами двадцатидевятилетнего человека. Их комната для игр, песочница, заполненная белым песком, разнообразные куклы, плюшевые звери, пупсики, танки, машинки, игрушечные телефоны, кубики, маленький трамплин, карандаши, кисточки, краски, сами дети. Кавасима силился вспомнить все происходившее: как если бы он, уже взрослый, находился там, глядя на детей другими глазами. Любая из черт, которая вызывает у старших отвращение к ребенку, могла быть обнаружена у любого в этом приюте. Тысячи тысяч взрослых, тесно пообщавшись с любым из этих детей, сказали бы одно и то же: «Какое невыносимое маленькое чудовище!»

Эти дети не говорили «здравствуй» и не отвечали, когда с ними заговаривали. Несколько раз окликни такого ребенка — и он повернется, посмотрит на тебя и скажет что-нибудь вроде: «Закрой пасть, говнюк! Я тебя с первого раза расслышал». Сделай другому замечание — и он придет в ярость, разбросает вещи, сломает игрушки и попытается укусить тебя за руку. Поведение многих из них напоминало повадки животных, даже пищу изо рта друг у друга вырывали. Были такие, кто лежал, свернувшись, в уголке и смотрел, не видя, в одну точку, только чтобы залиться слезами, когда кто-нибудь подойдет поближе. Были и другие, послушные, как собаки или рабы, которые преданно всматривались в лицо собеседника, ожидая приказа. Были девочки, которые льнули ко всякому взрослому мужчине и пытались направить его руку к себе под одежду, и были дети, которые импульсивно лупили себя по рукам. Дети, которые бились головой о стену, не останавливались даже тогда, когда кровь заливала их лица. При взгляде на этих детей становилось понятно, почему их родители колотили их. Это же естественно — ненавидеть таких детей, не обращать на них внимания и изливать свою нежность только на других своих детей.

На самом деле, конечно, все обстояло ровно наоборот. Такое поведение являлось не причиной дурного обращения родителей с детьми, а результатом. «Дети бессильны», — бормотал себе под нос Кавасима. Слезы, текшие по его щекам, стали для него самого полной неожиданностью, и он допил свой стакан виски за один глоток. Как бы страшно их ни избивали, дети не могут ответить тем же. Даже если мать охаживает их рожком для обуви, шлангом пылесоса, рукояткой кухонного ножа, душит их, обваривает кипятком, они не пытаются от нее убежать, не смеют по-настоящему возненавидеть. Дети страстно стремятся любить своих родителей. Скорее они станут ненавидеть не родственников, а самих себя. Любовь и ярость так переплетаются в них, что, когда они становятся взрослыми и вступают в какие-то отношения с другими людьми, только истеричное поведение может избавить их от сердечных мук. Доброта, ласковость — но в любой момент что-либо может вызвать возбуждение, и потому невозможно предсказать, когда нежные чувства перейдут в открытую враждебность. А жопа в галстуке-бабочке описывает этих несчастных как извращенцев, как ненормальных.

Пытаясь избавиться от этих мыслей, Кавасима сосредоточил взгляд на запотевшем окне, на панораме Токио у себя под ногами и стал думать о себе как о типичном представителе всех этих детей, что превратились в незаметные точки на темной диараме; как о мученике, вооруженном ножом для колки льда и противостоящем вражеским ордам. В нем вспыхнуло чувство всесилия; Кавасима мысленно обратился к детям из приюта: «Теперь ждите и смотрите». Он прижал лицо к стеклу, и несколько капель скатилось по внешней его стороне — как маленькие жучки. «Я убью всех их за вас», — повторял он опять и опять.

* * *

— Ты мне кого-то напоминаешь, — сказала массажистка. — Не помню имени. Но одного актера. Знаешь, кого я имею в виду?

Перед ним предстала ширококостная женщина, любившая поговорить. Она так мало напоминала ту, кого Кавасима ударил ножом десять лет назад, что он едва успел сдержать кривую усмешку, когда увидел ее. На ней были слаксы из тонкого блестящего материала, кричаще-яркий свитер и полушубок из черно-бурой лисы. Кавасиме и прежде, если на то пошло, говорили, что он похож на какого-то певца или актера. Но он считал, что это сходство слишком незначительно, чтобы оказаться роковым, особенно если он сменит прическу и наденет очки. Он предложил женщине выпить. Она попросила стакан пива, и он взял один для нее, другой для себя. Потягивая пиво, Кавасима спросил ее: не опасно ли это — приходить в гостиничный номер к человеку, которого прежде никогда не видела?

— Обычно можешь сказать, все ли в порядке с парнем, просто посмотрев ему в глаза, так что лично у меня проблем не было, а у некоторых барышень случались. Не то чтобы что-то действительно страшное — ну, скажем, позволишь парню сунуть грязные пальцы туда, чтобы подзаработать чуток сверх ставки, и подхватишь какую-нибудь инфекцию или что-то в этом роде. Ну, сам знаешь, как это все бывает.