Книга Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая

Вот что я скажу. С Ним мы были «мы». Без Него — «я», «я», «я»… Не слишком-то интересующееся «я» соседним.

А вот интересно, кто действительно чего хочет? Попробую представить.

Итак:

Алена. Алена хочет кружевной лифчик, потому что кружевной лифчик лучше обычного, поролонового.

Гриша. Гриша хочет мыслить и страдать, потому что Гриша не мыслит себя без мыслей.

Ольга. Ольга хочет стать пожизненной женой, потому что у нее нет мужа, а ей всегда хочется того, чего у нее нет.

Денис. Денис хочет, чтобы его оставили в покое и не приставали с просьбами, потому что он не гуманист. Вместе с тем он хочет все про всех знать, потому что он не то чтобы человек, скорее, гуманоид и ему любопытны люди. Он испытывает к ним чисто научный интерес.

Наталья. Наталья хочет всех сводить, потому что, когда в школе проходили «Анну Каренину», ее любимой героиней была Бетси Тверская.

Виктор. Виктор хочет всех «разводить», потому что вечно сидит без денег.

Я. Я хочу курить, потому что у меня никотиновая зависимость.

Он. Этого не знал никто.

IV

— Дневник? — растерянно пропищал Гриша.

— Дневник? — эхом повторила Ольга.

— Дневник? — хором воскликнули мы.

И это было не последним событием, случившимся в тот день.

Гриша держал тетрадку в зеленой клеенчатой обложке, а мы толпились вокруг, тараща на нее глаза. У меня в голове промелькнуло, что вроде бы я видел однажды, как Он что-то записывает в тетрадь. И походя удивился, что там такого секретного, в этих записях, из-за чего надо поворачиваться спиной к обществу, как будто кто-то норовит списать у Него слова.

— А я эту тетрадку видела, — вдруг сказала Алена, словно в ответ на мои мысли.

— И я, — подхватила Ольга. — Он писал в ней иногда. Только отворачивался, чтобы никто не видел.

— Как же ты разглядела, что Он именно в этой тетрадке писал, если Он отворачивался? — немного насмешливо спросил Денис, словно не доверяя Ольге.

— Я тоже! Я тоже! Я видел… видел! Это научный труд! Это Его самый главный научный труд! Наследие! Мы нашли наследие! — по-петушиному закукарекал Гриша, подпрыгивая от нетерпения.

Мы переглянулись. Если и правда наследие, то кому оно принадлежит? А если обычный дневник, то… То вопрос остается тем же. Кто имеет на него право? Можем ли мы читать то, что там написано? А если можем — разумеется, исключительно на правах близких друзей, — то хотим ли? Я лично рекомендовал бы опасаться дневников. Кому нужны скелеты в шкафу? Мне — нет. Кому нужны откровения? Что они меняют в жизни? Кому-нибудь стало от них лучше? Кому-нибудь охота читать о себе правду? А неправду? Тем более. Я открыл было рот, чтобы изложить эти соображения компании и предложить как можно скорее избавиться от этой книжульки — снести в мусоропровод и все дела, — но меня опередила Женя.

— Наследие? — крайне заинтересованным тоном произнесла она, вставая из-за стола, за которым до этой минуты так и сидела, не выказывая никакого любопытства по поводу Гришиной находки. — Наследие? Так это ко мне. Дайте-ка, дайте! — И она преспокойно вынула тетрадку из Гришиных рук.

Гриша по-прежнему хлопотал лицом от восторга.

— Наследие! — лепетал он, заходясь в экстазе неземного блаженства. — Мы опубликуем Его монографию, и весь мир… весь мир узнает!..

Женя раскрыла тетрадь. Между обложкой и первой страницей лежали спрессованные пожелтевшие листочки. Женя с трудом отлепила один от общей окаменевшей массы, взяла за уголок, потрясла в воздухе, чтобы расправить, и поднесла к глазам. Долго щурилась, шевелила губами, кивала. Мы как дураки стояли вокруг.

— Женечка, — наконец не выдержал Денис, — ты плохо умеешь читать?

Женечка даже не шелохнулась. Шпильки Дениса на нее не действовали, и, понимая это, он начинал понемногу злиться. Прошло еще минуты две.

— Ага! — вдруг воскликнула Женечка с чувством глубокого удовлетворения, когда мы совсем потеряли надежду на то, что она очнется. — Это счет. Из химчистки. — Она опять нахмурилась и принялась вглядываться в листок. — 26 мая 1997 года. Два свитера, пара брюк, плед, демисезонная куртка, шторы. Я всегда Ему говорила, что нельзя быть таким чистоплотным. Нельзя каждые две недели сдавать вещи в чистку. Это до добра не доводит. — Женя помолчала. — Вот и не довело. Финал вам известен, — добавила она печально и сокрушенно вздохнула.

Ольга вздохнула вместе с ней. Женя взяла в руки всю пачку листков и сунула тетрадку Грише.

— Счет за свет. Он всегда вовремя платил за свет. Чек… Чек за… за шерстяной костюм. Что-то не помню я у Него шерстяного костюма. A-а, это восемь лет назад. Наверное, уже сносил. Надо проверить, — бормотала она, перебирая листки.

— А расчеты? Там нет расчетов? И формул! Математических формул! — тоненько выкрикнул Гриша, весь подавшись вперед, и сорвался на визг.

Мы уставились на него. Конечно, Гриша всегда выступает в репертуаре коверного, клоунада — его призвание, но, честное слово, иногда оторопь берет. Между тем Гриша распахнул тетрадку и стал лихорадочно перелистывать страницы. Впрочем… А вдруг он прав? Вдруг там не только счета, но и расчеты? Вдруг Он записывал в эту тетрадь самое-самое? Но самое-самое Он вполне мог записывать и на работе. Кто Ему мешал-то? Тайная жизнь непризнанного гения — что-то как-то не катит. Что-то как-то это мотивчик для женского романа. А женские романы всегда казались мне ужасной галиматьей.

И все-таки слова Гриши не были идиотской идеей слегка поехавшего крышей на почве смерти любимого друга неврастеника. Они задели в нас какие-то струны. Сами того не осознавая, мы, оказывается, ждали от этой находки откровений, «открытий чудных». Одним из таких открытий мог бы стать научный труд, о котором никто не знал, может быть, созданный втайне от завистливых коллег, интеллектуальный клад, сверкающий драгоценными каменьями идей, воплощенных в стройные математические формулы, шедевр логической мысли, сокровенное знание, записанное шариковой ручкой на полуистлевших страницах… Тьфу ты! Брежу я, что ли? А почему бы и нет?

Мы ждали. А тот, кто ждет, дождется. Вот мы и дождались.

Первые страницы тетрадки были исписаны очень густо, почти вчерноту, Его ровным невыразительным почерком. К середине записи становились пожиже, появлялись пробелы, буквы слегка подпрыгивали, что было так непохоже на Нашего друга. Будь Он в обычном своем, слегка замороженном расположении духа, вряд ли позволил бы им скакать. Последние страницы были почти пусты. Одна-две коротенькие записи, как будто второпях брошенные на лист раздраженной рукой, и все.

Гриша начал читать.

— «Каждому делу — свое время». Сенека, — провозгласил Гриша утробным голосом, в котором воплотилась вся скорбь, на которую он был способен, типа «люди мира, на секунду встаньте!». Провозгласил и многозначительно оглядел собрание, мол, вы, циники-охальники, понимаете всю глубину этих слов, всю мудрость веков, сосредоточенных в этом, казалось бы, на первый взгляд простом, а на второй совсем не таком уж простом, а очень даже непростом, высказывании? Вы понимаете, что человек думал над ним, предавался философским размышлениям о смысле жизни, может быть, страдал? Ведь не случайно именно это высказывание было выбрано Нашим непререкаемым другом из тысяч других, перенесено сюда каллиграфическим почерком, так сказать, зафиксировано, запротоколировано, заинвентаризировано и запечатано под зеленой клеенчатой обложкой. Не случайно на нем стоит знак качества этого высокого выбора. Собрание молчало и смотрело выжидательно. Гриша опустил глаза в тетрадку. — «Труд — это отец удовольствия». Стендаль, — провыл он и уже без пауз поехал дальше: — «Береги время». Сенека. «Один день вытесняется другим». Гораций. «Воспитывай детей для потомства». Тацит. «Главное — ладить с самим собой». Вольтер. — У Гриши перехватило горло. Голос сорвался. Он на секунду остановился. Лицо его было совершенно детским. Растроганным, умиленным и умильным. Как будто утром он открыл глаза, а на краешке постели сидит мама, вернувшаяся домой после долгой командировки, и держит в руках плюшевого медведя с огромным красным бантом. Гриша схватил со стола чашку и жадно допил остатки остывшего чая. — Вот видите, — тихо, но со значением произнес он и приготовился пустить слезу. — Вот видите.