Книга Его Величество - Владимир Васильев

Дверь в канцелярию приоткрылась. В узкой щели показалась маленькая головка княгини Лович и тут же исчезла.

— Потапов перешел границы дозволенного. Он поставил под сомнение волю умершего императора. Сие писание, сей пафос ради своих мелочных, житейских целей быть под крылом человека, с которым его связывают давние отношения, — продолжал цесаревич, расхаживая по кабинету и жестикулируя руками.

Генерал Курута стоял недвижно, не пытаясь оправдываться. Он знал, пока Константин Павлович не выговорится, его никто не остановит.

Цесаревич внезапно прервался, посмотрел на Куруту.

— Пишите, — резко вымолвил он.

Курута выхватил из папки лист бумаги, взял перо и с готовностью посмотрел на Константина Павловича.

— Пишите, — повторил тот, прикладывая правую руку ко лбу. — Его императорское высочество цесаревич приказал вам отвечать, что он ваше письмо ко мне читал и приказал вам сказать: что русский человек должен повиноваться непрекословно воле государевой. Тех, кто свою присягу покойному государю забыли, он их не знает и знать не будет, пока ее в полной силе не исполнят. Великий князь цесаревич ее никогда не забывал и остался неколебим к оной. Воля покойного государя есть и будет священна. Россия будет спасена тогда только, ежели своевольства в ней не будет, и всякий будет исполнять долг своей присяги законной; от всех прочих действий великий князь цесаревич чужд и знать их не хочет.

Курута поднял глаза на цесаревича.

— Я все сказал, — бросил Константин Павлович. — От себя добавишь несколько теплых слов и срочно отправишь с фельдъегерем.

Великий князь уже был далеко в мыслях от бывшего адъютанта Потапова, от начальника своей канцелярии Курута. Мельком вспомнив брата Александра Павловича, он не мог отделаться от навязчивой мысли — величия императора огромной страны. Злость на генералов, приглашавших его на престол, вытеснялась сладостью их лести. Его умиляло, что генерал Потапов в сговоре с такими же как он высшими военными начальниками империи обращается с мольбой к нему — первородному наследнику — занять престол. Он мысленно представлял церкви Петербурга, Москвы, других городов и селений, где толпы людей приносят ему присягу. И вот он в карете едет по России, и толпы людей бегут к нему навстречу с цветами и кричат: «Константин — наш император! Слава императору Константину!» Он видел все это. Ему слышались голоса. И от этого чуда захватывало дух.

Константин Павлович покачнулся, схватился за ручку кресла.

«А убиенный дед мой, отец мой? Нет! Я не желаю себе таковой участи», — боязливо подумал Константин Павлович, пытаясь отогнать соблазнявшую его мысль о безграничной императорской власти, роскоши, почестей…

Зная себя, испугавшись за непредсказуемость поступков, цесаревич быстро вышел из кабинета, чуть не сбив у дверей княгиню Лович.

— Прости, любимая, — бросил он мимоходом и крупно зашагал по коридору к выходу в парк.

— Константин! — Лович бросилась следом за ним. — Ты же не одет. Это опасно!

Цесаревич уже не слышал предостережений жены. Выскочив на крыльцо, оглядевшись по сторонам, заметив в глубине аллеи их любимую скамейку, он бросился туда. Подбежав к скамейке, он смел рукой с ее поверхности увядшие, скрученные листья, взялся за спинку, но садиться передумал, зашагал дальше в глубь сада. На развилке аллей его догнал генерал Курута и набросил на плечи шинель.

Вернувшись во дворец, Константин Павлович закрылся в кабинете. Занавесил шторы и достал из потайного ящика стола четыре одинаковых конверта. Долго сидел, глядя на них. Потом быстро написал: «Любезнейшим своим соотичам от Его императорского высочества великого князя Константина Павловича торжественное объявление».

Княгиня Лович ужинала одна. Великий князь вышел из своего кабинета поздно вечером, когда весь дворец спал.

Мечты, недавно терзавшие душу, соблазнявшие цесаревича величием, остались за дверью. Какая-то неведомая сила заставила прервать письмо. Он не стал уничтожать обращение к соотечественникам, аккуратно положил его вместе с конвертами в потайной ящик, надеясь, что вдруг пройзойдет нечто…

* * *

Генерал-губернатор Милорадович вышагивал по комнате, словно гусь, выставив вперед голову с крашеными волосами. Михаил Андреевич был страшно взволнован, говорил прерывисто, громко:

— Он должен приехать в Петербург! Он не может не обратить внимание на наше требование принять престол и прекратить междуцарствие. Побуждением к тому служит повсеместная, массовая присяга ему. Алексей Николаевич! — командующий гвардией дернулся всем телом к генерал-майору Потапову. — Вы были у него адъютантом. Вы лучше всех нас знаете Константина Павловича. Найдите же слова, которые могли бы убедить его сменить свое мнение!

Сидевшие за столом командующий гвардейским корпусом Александр Львович Воинов, командующий гвардейской пехотой Карл Иванович Бистром, начальник штаба гвардейского корпуса Александр Иванович Нейдгардт, как по команде посмотрели на генерал-майора.

— Константин Павлович — утонченная натура. Мне всегда казалось, что за его строгостью прячется нежное сердце, — напевно проговорил Потапов.

— Тогда вы, Александр Иванович, — Милорадович ткнул пальцем в Нейдгардта.

— Увольте, пожалуйста! — Нейдгардт вскочил с кресла. — За лирикой лучше к генералу Бистрому обращаться.

— Ну, нет, — прогудел немногословный Бистром. — Лирика в связке с патриотикой — это ваше, Михаил Андреевич, и будьте любезны утрите нам всем носы своим умением слагать письма.

Милорадович самодовольно усмехнулся.

— Ответственности боитесь, вот, что я вижу. Как бы чего не вышло, думаете. Эх, — он подернул плечами. Подошел к столу. Хлопнул ладонью по дубовой крышке: — Пиши, Потапов. Я диктовать буду.

Через минуту генералы, затаив дыхание, слушали хрипловатый голос генерал-губернатора, в такт кивая головами:

— Государь! Я был свидетелем, с каким усердием все сословия — воины и граждане — исполнили свой священный долг. Ручаюсь жизнью, сколь ни болезненна потеря покойного императора, но нет ни единого из ваших подданных, который бы по внутреннему своему убеждению не радовался искренно, что Провидение вверило судьбу России вашему величеству и, который бы не признавал восшествия вашего на престол залогом своего частного и общего благополучия…

Когда возвратившиеся курьеры, коих донесения сохраняются в тайне, не оправдали нашего ожидания, то недоумения о причинах, по коим изволите медлить приездом вашим в здешнюю столицу, стали поселять во всех невольное опасение, которое с каждым днем возрастает и производит во всех классах народа разные суждения. Каждый делает предположения по своему понятию, и горестное жесткое чувство неизвестности о собственной судьбе переходит от одного к другому. Таковое смущение умов в столице, без сомнения, скоро перельется и в иные места империи, токи увеличатся, и отчаяние может даже возродить неблагонамеренных, более или менее для общей тишины опасных. Словом, дальнейшее медление ваше, государь, приездом сюда обнимет ужасом всех, питающих чистое усердие к вам и России.