Книга Всем спокойной ночи - Дженнифер Вайнер

Я чувствовала и ее голос, и восхищение моего отца, в котором ощущались любовь и желание. Я пока не могла выразить это словами. В десять лет я уже понимала достаточно, чтобы выскользнуть из гостиной после первой же арии. Закрывала дверь в свою спальню, с книгой в руках плюхалась лицом вниз, надевала наушники и, черт бы побрал «Блонди» и Пэт Бенатар, я все равно слышала их: звуки вибрировали в перегретом воздухе, а потом наступало молчание, более интимное, чем даже если бы я открыла дверь и застигла бы их врасплох. «Mi chiamano Mimi», — пела она свою любимую арию; партию, какую никогда не исполняла в театре, партию для лирического сопрано, а не для колоратуры, партию для певиц, которые могли брать самые высокие и эффектные ноты. И я точно знала, что мама мечтала каждый вечер петь Мими и красиво умирать на сцене.

Моя мать, Рейна, урожденная Рейчел Данхаузер, родилась в штате Иллинойс. Приехав в Нью-Йорк в двадцать один год, с двумястами долларами и всеми записями Марии Калласс, она сменила имя. У нее была полная стипендия в университете Джуллиарда, но эти детали своей биографии мама, рассказывая о себе репортерам, предпочитала не упоминать.

Мои родители встретились в Джуллиарде, где отец преподавал, а мама училась на последнем курсе.

Я много раз представляла этот момент: мой отец, холостяк тридцати шести лет, с уже редеющей шевелюрой, с добрыми карими глазами за очками, которые постоянно и криво сползали на нос. Он уже достиг потолка карьеры гобоиста. Всем известно, что есть певцы-суперзвезды, есть виртуозы-скрипачи, пианисты-миллионеры, собирающие полные залы на свои сольные концерты по всему миру, но никто никогда не слышал о бешеной популярности гобоиста, если он при этом не кувыркается по сцене или не играет, как Кенни Джи, чего мой отец не делал.

И Рейна, с ростом метр семьдесят пять, причем эффект усиливался с помощью восьмисантиметровых шпилек и растрепанных темно-каштановых волос; возвышающаяся над всеми, сжимающая кулачки, чтобы робко постучать в дверь репетиционной комнаты и нежным голоском вопросить, не мог бы он аккомпанировать ей. После пары рюмок я даже могу представить, как они занимались любовью под табличкой: «Слюну из мундштуков не вытряхивать!»

Я родилась летом, после первой годовщины свадьбы моих родителей. Через два дня, проведенных в больнице Ленокс-Хилл, они принесли меня на Амстердам-авеню — в многоквартирный дом довоенной постройки. Там, с незапамятных времен, обитали исключительно музыканты. Съемщики передавали квартиры друг другу как фамильную ценность. Фагот, уезжающий играть в Бостонский симфонический оркестр, оставлял свою квартиру с двумя спальнями в наследство новой второй виолончели; тенор, улетавший в Лондон, вручал свою студию помощнику концертмейстера в «Метрополитен-опера».

Воздух в нашем здании был насыщен музыкой. Фуги и концерты лились из батарей отопления, арпеджио и глиссандо заполняли коридоры. Поднимаясь в лифте, можно было услышать трель флейты или меццо-сопрано, отрабатывающую одну и ту же фразу из арии; медноголосое кваканье труб, печальные, низкие звуки виолончели… Но долгие годы в этом хоре не звучали крики ребенка.

Наверняка соседи собрались вокруг меня, пытаясь разглядеть в дитяти, завернутом в розовое одеяльце, признаки таланта, которым я, несомненно, обладала.

— Какие пальцы, — сказала, вероятно, миссис Плански, кларнетистка. — Похоже, будет пианисткой.

— Посмотрите на ее губы, — вмешался отец. — Духовые. Вероятно, валторна.

— Нет, нет, — возразила Рейна, с гордостью прижимая меня к груди. — Слышали, как она плачет? Какие ноты берет? Ми выше верхнего до, клянусь!

Она светилась улыбкой, а ее накладные ресницы трепетали. (Почему-то я уверена, что даже через два дня после родов она уже наклеила фальшивые ресницы.)

— Моя дочь будет петь, — наверное, произнесла она. И все закивали.

— Певица, — вторили они, точно два десятка крестных фей, дающих свое благословение. — Певица.

Все было бы гораздо проще, если бы я совсем не могла петь, если бы у меня не было слуха и я не попадала бы в ноты. Весь ужас состоял в том, что я пела, просто пела недостаточно хорошо. У меня прорезался голос вполне приличный для школьного хора и для песенного клуба в колледже, и, в конце концов, для того, чтобы выиграть бесплатную выпивку на пятьдесят баксов в местном баре караоке. У меня было идеальное окружение и самые лучшие учителя, каких только можно было найти за деньги или взаимные услуги. Но, к бесконечному разочарованию моей матери, у меня отсутствовал оперный голос.

Моя певческая карьера закончилась, когда мне стукнуло четырнадцать лет, за две недели до прослушивания в Школе исполнительского мастерства.

— Пригласи маму подняться на минутку, — попросила миссис Минхайзер в конце урока.

Альме Минхайзер, семидесяти двух лет, маленькая розовощекая старушенция с копной белоснежных пушистых волос. Целая стена в ее квартирке была увешана фотографиями собственных выступлений по всему миру. Пятнадцать лет назад, когда Рейна впервые приехала в Нью-Йорк, она учила ее.

Я спустилась вниз, чтобы передать приглашение маме, в виде исключения оказавшейся дома. С особым рвением она повторяла всем, что отказалась петь «Царицу ночи» в Сан-Франциско — надо находиться дома во время моего прослушивания.

— В чем дело? — возлежа на кушетке, осведомилась она.

Ее губы были тщательно накрашены, брови выщипаны выразительными дугами, блестящие кудри высоко подняты, на коленях куча нот и календарь. Она болтала со своим агентом — естественно, по-итальянски — и была недовольна, что ее прервали.

Я пожала плечами, поднялась с ней на лифте, открыла для нее дверь к миссис Минхайзер и оставила дверь приоткрытой. Чтобы слышать, о чем они говорили.

Я сползла по стене и села на пол, стараясь быть невидимой. Легче сказать, чем сделать. Мой рост примерно метр семьдесят и фигура у меня мамина — большая грудь, спрятанная под бесформенными свитерами и мешковатыми трикотажными кофтами, широкие бедра, полные губы и густые вьющиеся волосы. Мама распускала свою гриву по плечам или укладывала в сложные прически. Мои же патлы свисали на лицо, что, впрочем, даже помогало спрятать прыщики на лбу. Я была похожа на Рейну (или буду похожа, когда наконец избавлюсь от прыщей), но мой голос даже близко не звучал, как ее. Я знала об этом, и миссис Минхайзер тоже.

— Никогда не поднимется выше среднего уровня, — донеслись до меня слова.

У меня закружилась голова, я съехала еще ниже к ковровому покрытию. Меня даже затошнило от стыда, смешанного с облегчением. Значит, кто-то сказал Рейне то, о чем я подозревала и на что намекали другие учителя. Но никто не осмеливался заявить ей об этом прямо. Но поскольку это была сама миссис Минхайзер, Рейне придется выслушать ее.

— Это абсурд, Альме! — воскликнула моя мама.

Я так и вижу, как она царственным жестом задирает подбородок, а золотые и рубиновые браслеты звенят на ее пухлых запястьях.

— Знаю, какой нелегкой бывает жизнь. Если бы у меня была дочь…