Книга Писатели и советские вожди - Борис Фрезинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беру смелость направить к Вам Вольфганга (Владимира Николаевича) Грёгера, даровитого немецкого поэта, уроженца Риги. Ему хочется пробраться в Германию, как в целях литературной деятельности, так и потому, что там живет его семья. Он был застигнут войной в Германии и выслан оттуда, как русский подданный. Он нуждается во влиятельной рекомендации в , точнее к т. Эйдуку[54]: там обещали ему, при условии такой рекомендации, доставить его в Латвию. Может быть, Вы найдете возможным помочь ему, чем и меня премного обяжете.
С глубоким уважением
Душевно преданный Вам
Ходатайство Вяч. Иванова помогло, и В. Грёгер вскоре оказался в Берлине, где уже в 1922 г. увидели свет его переводы на немецкий, в частности поэмы Александра Блока «Двенадцать» и стихов Вячеслава Иванова (W. Iwanow, Klüfte. Über die Krisis des Humanismus. Berlin 1922). 28 января 1923 г. Борис Зайцев писал из Берлина Ивану Бунину: «Ваша книга появилась здесь у Фишера. Переводчик и поэт В. Грёгер говорил мне, что она имела большой успех…»)[56].
Переписка, которую вел Вольфганг Грёгер с Освальдом Шпенглером в 1923–1924 гг., опубликована в Гамбурге в 1987 г.[57]. Имя Грёгера встречается и на берлинских страницах «Камерфурьерского журнала» Владислава Ходасевича…
1. Московские напасти Владислава Ходасевича
Поэт Владислав Фелицианович Ходасевич родился в Москве в 1886 г., а в ноябре 1920-го из Москвы бежал в Петроград, где, как ему тогда показалось, он прижился и воскрес. Ходасевич был человеком больным; болезни преследовали его и одолевали упорно; начиная с 1916 г. он страдал туберкулезом позвоночника, носил корсаж, и спасали его только поездки в Крым. О предотъездных московских годах в берлинской (1922 г.) автобиографии Ходасевича рассказывается коротко: «Весной 1918 года началась советская служба и вечная занятость не тем, чем хочется и на что есть уменье: общая судьба всех, проживших эти годы в России. Работал сперва в театрально-музыкальной секции Московского Совета, потом в ТЕО Наркомпроса, с Балтрушайтисом, Вяч. Ивановым, Новиковым. Читал в московском Пролеткульте о Пушкине…»[58]. В мемуарах, написанных Ходасевичем в эмиграции, чувствуется, как при воспоминаниях о кошмарной московской жизни эпохи военного коммунизма злость и негодование захлестывают его и острие жала направляется на большевистских лидеров — чем дальше уходило прошлое, тем злее Ходасевич думал о Кремле. Поскольку из кремлевского ареопага ему довелось общаться лишь с Л. Б. Каменевым, то именно на него и выплескивался весь заряд негодования; ну, и, конечно, на О. Д. Каменеву, под началом которой пришлось служить в Наркомпросе: «К концу 1918 года, в числе многих московских писателей (Бальмонта, Брюсова, Балтрушайтиса, Вяч. Иванова, Пастернака и др.), я очутился сотрудником ТЕО, то есть Театрального отдела Наркомпроса. Это было учреждение бестолковое, как все тогдашние учреждения. Им заведовала Ольга Давыдовна Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого, существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка. Быть может, в юности она игрывала в любительских спектаклях. Заведовать Тео она вздумала от нечего делать и ради престижа»[59]. Работа под началом О. Д. Каменевой дала Ходасевичу возможность обратиться к ее супругу, прося помочь по квартирной части. В письме к Л. Б. Каменеву срок своим непрерывным житейским бедам Ходасевич отсчитывает с 1904 г.; из письма ясно также, что это не первый контакт поэта с председателем Моссовета:
В. Ф. Ходасевич — Л. Б. Каменеву.
3 июля 1919.
Многоуважаемый Лев Борисович,
15 лет, проведенные в шкуре российского стихотворца, т. е. 15 лет каторжного труда, эксплоатации и попыток урвать в месяц полдня для действительного творчества, а не литературной поденщины, принесли мне в результате сырой полуподвал на окраине города, обставленный мебелью с толкучего рынка, туберкулез позвоночника и непрестанную, томительную тревогу только об одном: смогу ли я завтра работать? При всем том я считал себя «устроенным».
Минувшую зиму провел я в валенках, под шубой сбившись с семьей в одну комнату, отопляемую самоварами и теснотой. Мечтал о лете, как времени для работы. Оно настало, и, преодолевая всякие препятствия: полуголодную жизнь, двухнедельную испанку, отсутствие света, дальние расстояния, хлопоты с мобилизацией (я дважды получал освобождение как незаменимый работник, и пять раз белый билет по болезни, 11 июля буду проделывать все это еще по разу) — словом, борясь со всеми затруднениями, я было принялся за работу. Но теперь — новая беда.
Живу я с женой, пасынком 2 лет и прислугой (жена служит). Но горе в том, что эти четыре человека (включая меня) размещены в клетушках, из которых ни в одной не поставишь двух кроватей. Но их целых шесть, что, на бумаге, делает меня прямо-таки буржуем. Поэтому, несмотря на подвал, жилищный отдел Хамовнического Совета решил меня «уплотнить», поселив ко мне других жильцов из этого же дома. Это значит, что пока тепло и можно пользоваться всей квартирой, я, нервничая и слушая за перегородкой идиотские и обывательские разговоры о муке, дороговизне, «кооперации» и т. д., вновь буду лишен возможности работать, а с наступлением холодов, когда едва ли не всем, с новыми жильцами вместе, придется перебираться в две, а то и в одну комнату — настанет для меня жизнь, вовсе невыносимая. Даже служба моя требует домашней работы, т. е. тишины, которой я не смогу добиться от чужих людей. Отнять у меня тишину в доме — то же, что лишить столяра верстака, рабочего выгнать с фабрики. Это понял даже тот мальчик, который приходил ко мне из жилищного отдела. Он видел мою квартиру. Но этого не поняло его начальство, заочно решивши меня уплотнить, несмотря на представленную копию Вашего письма (№ 3174). Исполнило ли оно то, что сказано в письме, запросило ли Вас? Я уверен, что нет.
Простите, что беспокою Вас. Мне совестно это делать, зная, как Вы заняты. Но я все же надеюсь, что, зная писательское житие не понаслышке, Вы захотите что-нибудь сделать для меня и моей семьи, для избавления нас от этого бедствия. Я не преувеличиваю. Ольга Давыдовна (Каменева. — Б.Ф.) зимой не раз спрашивала, «не нужно ли мне что-нибудь».
