Книга Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы - Максим Оськин

Важно замечание о том, что солдаты «честно исполнили свой долг перед Родиной». И факт добровольной сдачи в плен вовсе не противоречит этому, как бы парадоксально это ни показалось на первый взгляд. Бесспорно, что основная масса населения воевать не желала, и это естественно, так как нынешние враги до войны таковыми не обозначались. Немцы в качестве врага — это был «сюрприз» для большинства русской нации.

Крестьянство, составлявшее львиную долю вооруженных сил, надеялось на скорое окончание войны, чтобы по ее окончании вновь вернуться к мирному созидательному труду. И точно так же, как и дезертирство начала войны, о чем говорится во 2-й части нашей работы, внешне добровольная сдача в плен в кампании 1914 года была событием не «протестным», как абсолютно верно говорит А. А. Мальков о 1915 годе, а «вынужденным».

Тогда пленение воспринималось, скорее, как несчастье, ведь в частях в большом количестве находились кадровые солдаты и командиры, ведшие соответствующую разъяснительную работу. Такие настроения, со слов фронтовиков, прекрасно описаны в дневнике выдающимся русским писателем: «Можно ли в плен сдаваться? — нельзя, телу своему не хозяин… Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться — жизнь с защемленным сердцем».[27] Но и то сказать, резервисты первого года войны — это люди, в свое время служившие в армии.

Именно подобное мнение и побуждало солдат драться даже в безнадежной ситуации, все-таки надеясь на счастливый исход. Характерным примером является окружение четырех неполных дивизий (по численности — как две полнокровные) русского 20-го армейского корпуса ген. П. И. Булгакова в Августовских лесах после поражения 10-й армии ген. Ф. В. Сиверса в Августовской оборонительной операции января 1915 года. Остатки и без того крепко потрепанного отходом по Восточной Пруссии русского корпуса, окруженного семью пехотными и двумя кавалерийскими дивизиями немцев, сопротивлялись в «котле» восемь дней. Очевидно, что в плен они сдались не только ввиду отсутствия помощи, но и потому, что в заснеженном лесу у людей не осталось продовольствия.

В плен к немцам здесь попали около тридцати тысяч солдат и офицеров (многие — ранеными) и одиннадцать генералов. Но кто в данном случае может упрекнуть их? Восьмидневная оборона, перемежавшаяся контратаками и непрестанными попытками пробиться к своим под ударами тяжелых гаубиц врага. В числе людей, вышедших из окружения после многодневного скитания по лесам, были не только двенадцать офицеров, но и шестнадцать солдат — тех самых, что желали драться.

Сравним: восемь дней ожесточенного сопротивления в зимнем лесу в начале февраля 1915 года и покорная сдача 13-го армейского корпуса в середине августа 1914 года. В обоих случаях — неприятельская территория (Восточная Пруссия), местность — леса и даже схожее количество сдавшихся в одной точке людей. Очевидно, что причина разницы в поведении — действия командира. Комкор-20 в феврале 15-го знал, что чем дольше он будет стоять, тем большему количеству соседних соединений 10-й армии удастся успешно отступить. Комкор-13 в августе 14-го явно предал память тех арьергардов, что, погибая, прикрывали отступление корпуса к государственной границе, сражаясь до последнего выстрела.

В ходе Августовских боев произошел примечательный эпизод. В русский плен, к уже окруженцам, попали несколько тысяч германских пленных. Когда 20-й армейский корпус был блокирован, генерал Булгаков вернул немцам их раненых солдат и офицеров, попросив взамен пропустить русских тяжелораненых в крепость Гродно. Дело в том, что в корпусе уже кончились все медикаменты и перевязочные материалы, а жизни многих бойцов могли быть спасены уже лишь в госпиталях. Разумеется, немцы не ответили на русскую просьбу, а после окончания сражения даже не позаботились о том, чтобы собрать всех русских раненых, щедро рассыпанных по лесному массиву и в зимних условиях обреченных на гибель.

Учитывая это, в ряде русских подразделений, решивших драться до последнего человека и последнего патрона, немецкие пленные были просто-напросто отпущены к своим, так как русские не могли «обеспечить им безопасность», согласно международным договоренностям. В ходе 1-й Праснышской операции февраля-марта 1915 года немцы были отброшены в Восточную Пруссию и останки погибших в Августовских лесах были захоронены. Переживания однополчан в ходе наступления отражены будущим советским маршалом: «Жгла горечь поражения. Все шли угрюмые и молчаливые, шли вяло, в полном безразличии. Не тактические или стратегические просчеты командования огорчали солдат (в этом солдату трудно разобраться) — каждый по-человечески переживал гибель таких же, как он сам, безвестных сынов земли русской. А те, кто остался в живых и попал в плен, очевидно, шагают, подгоняемые палками конвоиров, шагают в неметчину, в неизвестность. Болит за них солдатская душа, и вина сверлит сердце каждого: дескать, не помог, не выручил товарища в беде…»[28]

Отчего же в начале войны в одних случаях солдаты сдавались в плен добровольно, в других — сопротивлялись до последнего? Ведь это были одни и те же солдаты — армия еще не успела принять черты «ополчения», состоящего из людей, ранее никогда не служивших в армии. Помимо примера командиров, что понятно, представляется, что война воспринималась крестьянством как тяжелая, пусть и грозящая гибелью, непривычная, но работа. Исчерпав работоспособность, человек должен был получить отдых. В том числе, как ни странно, и плен в качестве одного из вариантов. Бывший русский военнопленный превосходно подметил данную тенденцию массовой психологии: русские пленные «были довольны. Смерть больше не грозила им. В плену, во всяком случае, было безопасно, и они не без удовольствия поглядывали на австрийских часовых, которых они теперь могли не бояться. Они были голодны. Войну отработали, как большую работу, и, усталые и успокоенные, думали только о еде и о сне».[29] Таким образом, война — как труд. Легко воевали и легко сдавались, надеясь на скорый мир, причем теперь уже не важно в чью именно пользу, хотя лучше, конечно, что в «нашу».

Именно такое восприятие плена как итога тяжелой работы (факты перебежничества в моменты затишья являются исключениями из правила) и позволяют говорить, что добровольно сдавшиеся в плен крестьяне в солдатских шинелях честно исполнили свой долг перед Родиной. Почти все добровольные сдачи происходили в результате предшествовавших сдаче тяжелейших боев, в которых части несли большие потери убитыми и ранеными. И даже в кампании 1915 года, когда целые роты сдавались в плен неранеными, это происходило под психологическим влиянием германской тяжелой артиллерии, которой ничего нельзя было противопоставить. То есть — от ощущения собственного бессилия. Как человек мог выполнить работу, если та является заведомо невыполнимой? Потому сообщение мемуаров одного из участников войны — «Наши уходят к немцам при всяком удобном случае целыми взводами»[30] является либо политизированно надуманным, либо откровенно лживым. Быть может, пара таких случаев и была. Но говорить о «всяком удобном случае» — это слишком.