Книга Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

— Все так, — ответил докер, — но вот что удивительно — никого ведь не оставили в живых и не дали возможность объясниться людям, чтобы те смогли понять, кто есть кто.

— Что значит «понять, кто есть кто»?

— А то, что у нас в Гамбурге поговаривали, что это были никакие не поляки, а немцы, которых люди из СС вытащили из концлагеря, напялили на них польскую форму, привезли в Глейвиц и велели организовать «нападение» на радиостанцию и зачитать в эфир «обращение к польскому народу». А после их всех эсэсовцы же и расстреляли.

После этих слов даже завзятые картежники, прекратив играть, с нескрываемым любопытством стали смотреть на беседовавших. Все мгновенно сообразили, что разговор зашел в опасное русло. Кто-то предположил, что вся эта история, скорее всего, выдумка Би-би-си, направленная на подрыв нашего боевого духа. Как только прозвучало название британской радиостанции, беседа оборвалась — все мы прекрасно знали, что полагается за прослушивание вражеских передач, да еще в военное время, — смертная казна. Докер не предпринимал попыток возобновить беседу и, посасывая трубочку, с самым беспечным видом глазел в окно.

Я не сомневаюсь, что большинство из нас просто желали поиграть в «более информированных». И я, да и отец мой тоже страдали этой болезнью. Так, еще дома однажды я узнал из передачи Би-би-си о высадке наших десантников на остров Крит. Радио рейха сообщило об этом лишь несколько дней спустя. Как мне тогда хотелось похвастаться этим перед своими товарищами! Наверняка и им тоже передо мной.

Мы двигались в направлении Лемберга[8]. Повсюду царило запустение как следствие плохой организации. Не зря тогда вошло в обиход выражение «порядок по-польски», служившее для обозначения разрухи, грязи и дезорганизации. Любой визит в Польшу, и в частности во Львов, мог только укрепить расовые предрассудки. Германские железные дороги, или «рейхсбан», в этом городе заканчивались, от Лемберга дальше на Восток вели недавно созданные Восточные железные дороги, или «Остбан». Нам выложили кучу жутких историй о партизанах-коммунистах, почти ежедневно подрывавших железнодорожные пути на Восток. Наш состав перегнали на запасной путь позади станции, где он оставался в течение нескольких дней. В те дни мы мало-помалу переставали верить в бодрые сводки с Восточного фронта, поскольку своими глазами видели составы, прибывавшие оттуда. Мы наблюдали транспорты раненых солдат, возвращающихся в рейх; один из них стоял вплотную к нашему, и мы имели возможность поговорить с солдатами. Те рассказали нам и о страшных морозах, и о тяжелейших условиях, в которых приходилось воевать, и об уроках, преподанных вермахту Красной Армией. Все это несколько умерило наш безудержный оптимизм.

К тому времени мы пробыли в пути около двух недель, но именно в Лемберге впервые мы получили разрешение сходить в город. Несмотря на возможность размяться после двухнедельного безвылазного пребывания в вагоне, город произвел на нас угнетающее впечатление. Повсюду царила страшная бедность, нищета. Нам не требовалось объяснять, что местные жители в буквальном смысле слова голодали. Повсюду на улицах были заметны патрули СС, полевой жандармерии и местной полиции из поляков. Собиравшиеся даже в мелкие группы люди немедленно разгонялись. Дети, с осунувшимися лицами и ввалившимися глазами, часто одетые в лохмотья, выпрашивали у нас хлеб. Хлеба у нас с собой, разумеется, не было, к тому же перед выходом в город нас инструктировали, что это, мол, дети врага, к которым мы не имеем права проявлять сочувствие. Но даже невзирая на запреты, кое-кому из нас было очень трудно воздерживаться от проявления сочувствия, в особенности тем, кто, несмотря ни на что, продолжал руководствоваться заложенными в нас основами христианской морали.

Как нам сообщили, в этом городе проживало очень много евреев, все они были сосредоточены в гетто, располагавшемся в самом захудалом районе Лемберга. Причем гетто не было германским изобретением, его создали еще польские власти, и, прогуливаясь по городу, мы обнаружили, что и поляки ненавидели евреев, которые поголовно, включая и детей, были обязаны носить желтую «звезду Давида» на верхней одежде. Мы узнали и о том, что пресловутые звезды они были вынуждены покупать в особых магазинах за безумные деньги и что отказ от ношения их карался огромным штрафом. Нам приходилось иногда видеть и на родине евреев со звездами на груди, но здесь их было несчетно, и видеть стольких гонимых сразу вызывало в нас противоречивые чувства: и презрения, и глубокого сочувствия.

Мы с несколькими товарищами зашли в расположенную как раз напротив вокзала солдатскую гостиницу, при которой имелось и кафе. Едва мы уселись за круглый столик у окна и нам подали пирожные и кофе, как тут же за стеклом возникли дети, некоторые тоже с желтыми звездами на груди, и голодным взором уставились на пирожные. Нам от этого стало не по себе, и мы жестами попытались отогнать их от окна и задернули занавески. В кафе было полно солдат, было накурено до синевы и шумно. Большинство из них делали в Лемберге пересадку, направляясь на фронт или же домой в отпуск. Пункт назначения нетрудно было определить по лицам: если довольный, улыбающийся, это наверняка отпускник, а если молчаливо сидит, стало быть, возвращается на фронт.

К нам за столик подсели несколько солдат постарше, и мы разговорились. Они рассказали нам, что северо-западнее Лемберга под городом Радомом в хорошо охраняемом эсэсовцами имении жил старый польский землевладелец. Его зовут пан Голеневски, и, по его словам, он не кто иной, как российский царь Николай II, не расстрелянный большевиками в уральском Екатеринбурге, как предполагалось ранее, а каким-то образом уцелевший после революции. Хотя не имелось неоспоримых доказательств смерти российского царя, мы не поверили им, посчитав все заурядной солдатской байкой, и лишь смеялись в ответ. Но потом к нам подсели еще солдаты и принялись клясться, что все так и есть. Кто-то стал утверждать, что не устрани большевики царя, русская революция бы рассыпалась в прах. Нам было известно, что бывший кайзер Германии Вильгельм II до самой смерти в минувшем году проживал в голландском городке Доорне под неусыпным взором СС в условиях полной изоляции. Но что странно — приблизительно три года спустя, уже отступая из России через район Лемберга, мы вновь услышали ту же самую историю о пане Голеневском.

Длинный состав из крытых товарных вагонов остановился на соседнем пути. Мы тогда обратили внимание на то, что через вагонные окошки, расположенные метрах в двух над полом, на нас уставились десятки глаз. Приглядевшись, мы поняли, что лица в основном старческие, среди которых изредка попадались и довольно молодые женские лица, и тут же до нас донеслись детские голоса. Одна женщина, высунув руку из узенького окошка как раз напротив нашего окна, тихо произнесла: «Хлеба!». И тут приблизились двое охранников-эсэсовцев, патрулировавших состав. Оба выглядели хоть и вполне упитанными, но были явно не в духе. Когда мы спросили у них разрешения передать хлеб женщине, один, выругавшись, рявкнул, что, дескать, «пусть эти поганые жиды переварят то, чем обжирались вчера!» И нам ничего не оставалось, как жестами дать женщине понять, что, мол, ничего не получится. Когда позже поезд стал отходить и перед нами замелькали жуткие, голодные взоры, многие из нас почувствовали себя, если уж не впрямую виновными за происходящее, но явно не в своей тарелке, хотя никто не произнес ни слова. Всем нам не раз приходилось слышать о концентрационных лагерях, но общепринятое мнение склонялось к тому, что туда отправлялись лишь асоциальные элементы и враги рейха: коммунисты, гомосексуалисты, евреи, воры, толкователи Библии, цыгане, которым предоставляется благая возможность, может быть, впервые в жизни, принести хоть какую-то пользу обществу. И хотя Аушвиц[9] находился не так уж и далеко от рейха, я уверен, никто из нас и понятия не имел, что скрывается за этим названием.