Книга Фонвизин - Михаил Люстров

Но только лишь ввалился Фон Визин, вздернув нос, Тотчас отворотился, Заплакавши, Христос И ангелам сказал: «Зачем его впустили? Моим писаньем он шутил, Так вы б его, лишь он вступил, К ослу и проводили».

С обещанием сестре больше не писать сатир исследователи связывают появление стихотворения Фонвизина «К уму моему». «На хулящих учения. К уму своему» называется известная сатира Антиоха Дмитриевича Кантемира, в которой просвещенный автор представляет своему собеседнику — собственному уму — многочисленные примеры воинствующего невежества, уговаривает его «покоиться» и так избежать «хулы злой». Следом за Кантемиром (в прямом смысле этого слова, поскольку первое русское издание сатир Кантемира вышло в 1762 году, незадолго до предполагаемого времени создания этого одноименного стихотворения) Фонвизин призывает свой разум прекратить «примечать людские глупости» и отказаться от гордой надежды исправить «разумы и нравы» соотечественников. Во-первых, полагает наследник князя-сатирика, порода дураков неистребима, и их заболевание неизлечимо, во-вторых, глупо рассчитывать на успех и без того сомнительного проекта в тот момент, когда в Россию прибывают все новые и новые партии возвращающихся из Франции отечественных дураков. В своем сатирическом стихотворении молодой автор над «святыней не шутит» и дает залп по новой цели — русской галломании, по «русским дуракам», которые желают превратиться в «дураков французских».

Кажется, расписавшись в своем бессилии вразумить окружающих, Фонвизин отказывается от роли сатирика и моралиста. Но является ли это стихотворение публичным отречением от такого рода творчества, вопрос дискуссионный. Ведь среди сатир Кантемира стихотворная беседа со своим умом значится под первым номером, знаменует собой не конец, а начало его сатирической деятельности. Фонвизин же и не думает уверять читателя в своей окончательной «отставке» подобно тому, как в 1759 году это сделал обиженный на весь свет Сумароков:

Для множества причин Противно имя мне писателя и чин; С Парнаса нисхожу, схожу противу воли Во время пущего я жара моего, И не взойду по смерть я больше на него, — Судьба моей то доли. Прощайте, музы, навсегда! Я более писать не буду никогда.

Кажется, в стихотворении «К уму моему» мы имеем дело с использованным Кантемиром и прекрасно известным Фонвизину приемом. Кажется также, что за этой сатирой должны следовать новые и новые опыты «в сем роде стихов». Однако за всю свою жизнь ни одной оригинальной стихотворной сатиры он больше не напишет и, следовательно, слово, данное сестре, сдержит.

В 1763 году Фонвизин знакомится не только с вольтерьянцем Козловским, но и с масоном, с 1772 года Провинциальным великим магистром России, главой едва не полутора десятка русских лож, автором процитированной выше эпистолы Сумарокову, его учеником и почитателем — Иваном Перфильевичем Елагиным. Доказавший в конце 1750-х годов свою преданность великой княгине Екатерине Алексеевне, переживший арест, ссылку, но на допросах не выдавший ни одной из ее тайн, после переворота 1762 года Елагин был щедро награжден и приближен к императрице — стал действительным статским советником (а в 1767 году — тайным советником), вице-президентом Главной дворцовой канцелярии, кабинет-министром и главным директором музыки и театра.

Екатерина считала Елагина одним из своих самых верных и благородных друзей, отзывалась о нем иногда насмешливо, но, как правило, с большим уважением. «Это был человек надежный и честный, — писала она в своих „Записках“. — Кто раз приобретал его любовь, тот нелегко ее терял. Он всегда изъявлял усердие и заметное ко мне предпочтение». В конце 1763 года екатерининский сановник намеревается «взять кого-нибудь из коллегии» и останавливает свой выбор на «замеченном с хорошей стороны» переводчике «Альзиры». Для вельможи, ценящего литературное творчество и стремящегося покровительствовать молодым дарованиям, хорошо выполненный перевод трагедии Вольтера был достаточным основанием для назначения на должность личного секретаря. Сам Елагин был не чужд изящной словесности: активно участвовал в разгоревшейся в середине столетия литературной полемике и изо всех сил защищал Сумарокова от нападок его противников, писал оригинальные стихотворения, переводил Прево, Мармонтеля, Мольера («Мизантроп, или Нелюдим»), возможно, перевел все комедии знаменитого французского комедиографа Детуша. Его пристрастие к театру проявляется в сочинениях, далеких от художественной литературы: в исторических разысканиях, получавших название «Опыт повествования о России», «искушенный летами» и «долговременным отечеству служением» престарелый Елагин утверждает, что князь Владимир принял решение крестить Русь под влиянием своей жены, «хитрой гречанки», специально для него устроившей придворное театральное представление. Елагину же принадлежит переделка едва ли не главной комедии Хольберга «Jean de France», в русской версии — «Русский француз» или «Жан де Моле».

К слову сказать, в России 50–80-х годов XVIII века комедии Людвига Хольберга переводились достаточно активно, и нередко переводы оказывались сродни переделкам. Некоторые фрагменты русских версий выглядят весьма комично, и в жизнеописании Фонвизина, остроумнейшего писателя того времени, их упоминание было бы к месту. Например, в датском оригинале знаменитой комедии «Йеппе с горы» главный герой, горький пьяница, всецело подчиненный своей жене, отправляется за покупками, по дороге заходит в корчму и быстро пропивает выданные ему деньги. Захмелевший крестьянин неожиданно начинает говорить по-немецки и объясняет хозяину заведения, что выучил этот язык за время десятилетней службы в армии. В немецком переводе датской комедии он переходит на язык, определенный корчмарем как «welsch» (немецкое название романских языков), и объясняет свою образованность тем же десятилетним пребыванием в армии. Наконец в русском переводе, выполненном с немецкого варианта сыном знаменитого токаря Петра Великого Андреем Андреевичем Нартовым, иностранный язык, который герой выучил в той же армии, называется латинским. Понятно, что Нартов не нашел точного аналога немецкому слову «welsch», но от этого описанная ситуация стала еще смешнее и абсурднее: можно подумать, что персонаж комедии служил в римской (а может быть, папской?) армии. Были ли подобные курьезные ошибки или осознанные остроты у Елагина, выяснить невозможно — его переделка комедии Хольберга до нас не дошла.

Под началом Елагина

Кажется, сама судьба помогает Фонвизину найти собственный жизненный путь и стать одним из величайших деятелей отечественного театра: во время первого посещения Северной столицы он приходит в восторг от постановки комедии Хольберга «Генрих и Пернилла» и, «потеряв благопристойность», хохочет над шутками великого «комедиянта» Якова Даниловича Шуйского, в Петербурге же знакомится с прочими «вхожими в дом дядюшки» «великими людьми»: «первым актером» публичного русского театра Федором Григорьевичем Волковым и его коллегой, знаменитым Иваном Афанасьевичем Дмитревским, в 1763 же году начальником Фонвизина становится театрал Елагин, который, по ироническому наблюдению Екатерины II, «умрет от садна слуховой перепонки, произведенного театральной гармонией».