Книга Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде - Элизабет Гаскелл

Мистер Хольман обернулся ко мне и, полусмеясь, сказал:

– Моя глупенькая дочь думает, будто я вас обидел, – при этих словах он опустил мне на плечо свою мощную длань. – «Ну что ты! – говорю я ей.

– Добросердечно сказанное добросердечно принято». Разве не так было дело?

– Не вполне, сэр, – ответил я, подкупленный его тоном. – Но впредь будет так.

– Вот и славно. Мы с вами подружимся. Кстати сказать, в эту комнату я привожу немногих. Но нынче утром я читал одну книгу и кое-чего в ней не понял. Подписывался я не на неё, а на проповеди брата Робинсона, но рад был, когда по ошибке прислали этот том. Проповеди, знаете ли… Ну да не берите в голову. Я приобрёл обе книги, хоть и пришлось для этого немного повременить с пошивом нового сюртука. Что ни попадается в сеть, всё рыба. У меня больше книг, чем досуга, однако аппетит к чтению я имею отменный. Вот он, этот том.

Мистер Хольман протянул мне серьёзный труд по механике, в котором много было технических выражений и сложных математических формул. Математика, к моему удивлению, не затруднила пастора. Он попросил меня лишь разъяснить ему термины, что я с лёгкостью исполнил.

Пока хозяин отыскивал в книге непонятные ему места, мой блуждающий взгляд упал на одну из прикреплённых к стене записок. Не справившись с искушением, я прочёл её и по сей день помню прочитанное. Сперва я подумал, что хозяин дома указал в листке житейские дела, которые положил переделать за неделю, но это оказался план, где каждый день отводился для особой молитвы: в понедельник пастор молился о ближних, во вторник – о врагах, в среду – обо всех общинах конгрегационалистов, в четверг – о прочих церквях, в субботу – о страждущих, в воскресенье – о возвращении заблудших и грешных на путь истинный.

К ужину нас вновь пригласили в столовую. Дверь в кухню отворили, и все, кто был в двух комнатах, поднялись со своих мест. Мистер Хольман, высокий и могучий, стал у накрытого стола и, положив на него одну руку, а другую подняв, произнёс:

– Едим ли мы, пьём ли или иное что делаем, всё делаем во славу Божию[8].

Голос пастора был так глубок и сочен, что ему не пришлось его возвышать. Не услышал я и гнусливости, которую иные люди отождествляют с набожностью.

Ужин состоял из огромного мясного пирога. Вначале его подали нам, сидевшим в столовой, затем хозяин один раз ударил по столу роговой рукояткой разделочного ножа и сказал: «Теперь или никогда». Это было предложение прибавка, от которого мы все отказались, словами или молчанием, после чего мистер Хольман стукнул ножом дважды, и Бетти, вошедшая в открытую дверь, унесла блюдо в кухню, где его дожидались двое работников, старый и молодой, да девушка-служанка. Когда пастор попросил затворить и просьба его была исполнена, хозяйка, обратившись ко мне, с видимым удовольствием пояснила:

– Это в честь вашего прихода. Если у нас нет гостей, мистер Хольман оставляет дверь открытой и беседует с людьми, как со мною и Филлис.

– Так мы объединяемся, чтобы почувствовать себя одной семьёй, перед тем как собраться на семейную молитву, – промолвил пастор. – Но о чём мы с вами говорили? Ах, да, не посоветуете ли вы какую-нибудь нетрудную книгу по динамике, которую я мог бы носить с собою в кармане и почитывать на досуге?

– На досуге? – произнесла Филлис с самым близким подобием улыбки, какое мне до сих пор случалось видеть на её губах.

– Да, дочь моя, на досуге. Ожидая других людей, мы теряем множество минут. Между тем до нас добралась железная дорога, и нам пора кое-что о ней узнать.

Я вспомнил, как сам пастор сказал о своём «отменном аппетите» к чтению. Его аппетит к пище материальной тоже показался мне недурным, однако, очевидно, в употреблении кушаний и напитков он ограничивал себя неким правилом.

Когда с ужином было покончено, все обитатели дома собрались для продолжительной импровизированной молитвы. Многое показалось бы мне в ней неясным, если бы я не знал хотя бы частью, как молящиеся провели истекший день. То, что я увидел в поле и на ферме, помогло мне понять смысл разрозненных фраз, которые произносил священник. Он стоял на коленях посреди круга, закрыв глаза и подняв сложенные ладонями руки, до тех пор пока молитва не завершилась благословением присутствовавших. Временами пастор надолго замолкал, а затем вспоминал ещё о чём-то, что желал, по собственному его выражению, «изъявить Господу». К моему удивлению, он молился не только о человеческих существах, но и о животных. Мысли мои стали рассеиваться, и лишь называние знакомых мне имен заставляло меня вновь сосредоточиваться.

Особо следует упомянуть слова, произнесённые мистером Хольманом перед окончанием молитвы, незадолго до того как Бетти проснулась (она сладко спала, опустив усталую голову на сильные предплечья) и все мы поднялись на ноги. Священник, продолжая стоять на коленях, но открыв глаза и уронив руки, обратился к престарелому работнику, который, тоже не вставая, повернулся к нему и слушал:

– Джон, позаботься о том, чтобы Дейзи дали сегодня тёплого пойла, ибо, прося о достижении цели, мы позабыли о средствах… Две кварты жидкой овсяной каши, ложку имбиря, четверть пинты пива – бедной скотине это нужно, а я тебе не сказал. Не гоже просить благополучия у Господа, когда сам не сделал того, что в человеческих силах, – заключил пастор, понижая голос.

Перед отходом ко сну мистер Хольман сказал мне, что до конца моего пребывания на Хоуп-Фарм, то есть до вечера воскресенья, он едва ли меня увидит, ибо всегда посвящает субботу и воскресный день своему пастырскому служению. Я тотчас вспомнил слова, сказанные мне хозяином постоялого двора, когда по поручению матушки я спросил у него о наших родственниках. Услышанное от мистера Хольмана не огорчило меня: я обрадовался возможности поближе узнать пасторшу и её дочь, хоть и опасался, что последняя станет экзаменовать меня в древних языках.

Улегшись в постель, я приснился себе высоким, как кузина Филлис. На лице моём чудесным образом появились бакенбарды, а ум внезапно обогатился знанием латинского и греческого. Увы! Проснувшись, я обнаружил, что остался прежним безусым низкорослым юнцом, который из всей той скудной латыни, какую ему вдолбили в детстве, помнит лишь «tempus fugit»[9]. Пока я одевался, меня посетила блестящая мысль: «Вместо того чтобы отвечать на вопросы Филлис, я могу расспрашивать её сам и сам избирать предметы для разговора».

Час был ещё ранний, однако все уже покончили с завтраком. Мой поднос с хлебом и молоком ожидал моего пробуждения на плите. Все обитатели дома разошлись по делам. В тот день первой меня приветствовала Филлис, вошедшая в столовую с корзинкой яиц. Верный принятому решению, я спросил:

– Что это у вас?

С секунду она на меня смотрела, затем серьёзно ответила:

– Картофель.