Книга Пока ты пытался стать богом... Мучительный путь нарцисса - Ирина Млодик

Лето спустилось на Москву уже в мае, заставив нас дышать раскаленным асфальтом еще до того, как все успели хоть сколько-нибудь насладиться свежей весной. У бедных выпускников мозги и так плавились от нечаянно нагрянувшей любви, тревоги перед экзаменами, а тут еще жара. Но Елизавете все было нипочем: никаких сердечных романов она не планировала на эту трудную экзаменационную пору. Готовилась к поступлению, справедливо полагая, что выпускные экзамены не станут для нее особо сложным событием. Королева-мать на этот раз не желала совершать тех же ошибок и до середины августа не планировала никаких далеких командировок и срочных дел. Она курировала внучку, несколько раз в неделю встречаясь с ней уже не в этом «плебейском Бутове», а в ресторанах, в своем кабинете и даже у себя дома, куда она допускала только очень близких людей. Таким образом, Елизавета могла слегка приобщиться к имперской жизни. Она пока не могла разобраться, как относиться ко всему тому, что видела вокруг Королевы. И поскольку ее душа была занята важным проектом – поступлением, она, как Скарлетт О’Хара, решила «подумать об этом завтра».

У Ромки шел период очередного взлета: ему предложили стать редактором одного молодого, но уже популярного издания, и он бегал возбужденный новыми идеями, всклокоченный и потрясающе красивый, как все чем-то по-настоящему увлеченные люди. Его напряжение в отношении дочери погребли под собой гораздо более приятные хлопоты. С матерью он не виделся, что его тоже отнюдь не огорчало. Его вообще не беспокоило ничего, что находилось за пределами суматошной редакторской вселенной. Дома все чаще оставались Валюшка, по инерции хлопочущая у своего домна, хотя кормить-то было уже почти некого, да Катюшка – младшенькая.

– Как Мышь наша? – деловито спрашивала у матери пришедшая от Королевы Елизавета. Младшую называли «мышкой», вполне любя, за хрупкую фигурку и неудержимое желание всегда первым делом найти уютный угол и забиться в него с книжкой, куда бы она не пришла.

– Катюшка ничего, сдала алгебру, теперь сочинение осталось, сидит, читает. Ты, может, поешь чего, Лизонька, ведь целый день тебя дома не было.

– Нет, мамуль, спасибо, я с бабушкой поела. К тому же она, знаешь, сказала, что мне, пожалуй, стоит похудеть немного для представительности.

– Что ж такое! Нельзя тебе худеть, дочка, ты ж в мою породу, а мы никогда худенькими не были. Вот если б ты в отца пошла, тогда да, тогда тебя захочешь, не откормишь. А так, ну зачем тебе, ты ведь красива – глаз не оторвать! Какая студентке будущей особенная представительность нужна? Глупости это все, бабушка просто не понимает…

– Хорошо, мамуль, ты не переживай. Я не буду сильно худеть. Но ты знаешь, я видела у бабушки в офисе и правда все такие стройные. А папа где?

– На работе, где ж ему быть. Опять придет за полночь и есть ничего не будет, сразу спать рухнет.

В этой странной семье наступил какой-то новый период: каждый был занят чем-то очень личным, и каждому при этом было очень даже хорошо. Только Валюшка почему-то совершенно не находила себе места. Ее уютно-заботливая функция как-то сошла на нет за ненадобностью, и она все чаще оставалась сама с собой, а в самой себе обнаруживала только пустоту и тревогу. На работе, куда она ходила с удовольствием, было все как всегда – экзаменационные хлопоты, завершение учебного года. Но семья, дом для нее были всегда важнее всего: Ромашка, девчонки, всегдашние гости – именно этим она жила, именно это было для нее самой большой ценностью, самым большим богатством. И вот сейчас это богатство как-то незаметно, но постоянно куда-то уносила река суматошной московской жизни, и Валюшка совершенно растерялась, не зная, как удержать все, что для нее так ценно.

Она впервые за много лет стала ощущать свой возраст. Тело настойчиво напоминало о себе, но уже не эротическими желаниями, как раньше. Дня не проходило, чтобы Валюшка не чувствовала то ноющий скрежет в коленях, то непонятно откуда взявшуюся одышку, то перепиливающую надвое боль в пояснице. И решившись однажды рассмотреть себя в зеркале, она вдруг с ужасом увидела в нем увядающую женщину с еще густыми, но тусклыми волосами, приветливым, но усталым лицом, с потухшими глазами, кожей гладкой, но как будто слегка присыпанной пеплом. С этой женщиной Валюшка столкнулась впервые. «Не может быть, что это – я!» – хотелось ей крикнуть, но не было сил кричать, и она просто выключила бра, от чего стареющая женщина, чем-то так похожая на Валюшкину мать, растворилась в темноте.

Но в постели, когда закрытые глаза казались прочным залогом забытья, сон незаметно рассеивался так же, как все теперь ускользало от нее в этой жизни: и семейное счастье, и стабильность, и ощущение собственной нужности, и красота. Вспомнились мама, в сорок пять лет сгоревшая от рака, невыносимый период ее умирания, вечно пьющий отец, считавший болезнь и смерть жены основанием для длительного запоя.

Вечно терпящая мама… Она многое могла вынести, приносила себя в жертву ради других. Интернатские детки всегда висли на ней, как недозрелые груши; от отца она терпела не только немыслимые унижения, но и побои. Став подростком, Валюшка начала бросаться на отца: кричала, стыдила, защищала мать. На что ее вполне представительная мама как-то съеживалась и шептала:

– Не надо, дочка, он просто выпил, ему плохо. Ты ведь знаешь, как он страдает от того, что не может рисовать. Кому нужны художники в нашей дыре? Ты ж понимаешь, как на работе ему не сладко.

– Чего не сладкого-то в работе вахтера? Сиди себе да сиди. И кто ему мешает рисовать – пришел «два через два», отоспался и рисуй себе!

– Ну когда рисуй-то, дочка, все ж дела у него…

– Нет у него никаких дел, кроме как водки выпить. И вообще, мам, раз работа не нравится, он что – должен швырять в тебя ужином? Пусть едет в Ленинград или в Москву, если здесь ему – дыра. Мне бы тоже больше понравилось жить в столице.

– Сложно ему, видишь, как страдает. Он же, когда не пьет, совсем другой человек: и ласковый, и заботливый, и вообще все может. Мне тут еще травок дали, чтобы ему в суп подсыпать, чтобы пил меньше, должно помочь. У Ольги Сергеевны муж уже неделю не пьет после того, как она ему давать их начала.

Мама увядала быстро и мучительно. Ничего не подозревавшая Валюшка, сдав сессию и вернувшись домой на лето, внезапно нашла ее похудевшей, превратившейся в маленькую постаревшую девочку, укрытую до подбородка легким одеялом. На кухне пьяный отец размазывал слезы:

– Вот ведь какие дела, дочка. Мамка-то наша вишь как расхворалась, не поднимается, и жрать дома нечего, и по ночам спать мне не дает, все стонет, стонет…

В больнице, куда срочно положила Валюшка маму, сказали: «Четвертая стадия, оперировать нет смысла. Поздно, запустили вы рак, девушка». Обезболивающее, которое колола Валюшка несколько раз в день, по крайней мере, уменьшало мамины страдания. Отца она выгнала в тот же день, когда вернулась. Видеть его не могла вместе с его слезами, соплями и водкой, слышать его не могла и уж тем более простить. Через три недели все было кончено. Она положила в большой ящик свою маленькую маму, чужие люди зарыли ее в землю. И осталась Валюшка одна. Совсем одна на свете.