Книга Memento. Книга перехода - Владимир Леви
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все дедушки бывают молодыми. Мой был еще и блондином.
Бабушка Анна, жена Израиля (помню ее хорошо, намного деда пережила) рассказывала, что в местечке Новополтавка, недалеко от города Николаева, где они жили в смешанной еврейско-немецкой колонии, дед с юности славился силой и имел прозвище «полтора жида».
Характера был серьезного. Однажды поздним вечером они, еще молодожены, возвращались с прогулки и повстречались с двумя здоровенными подвыпившими парнями. Один с бранью ударил деда, другой попытался облапить бабушку. В следующее мгновение оба оказались в воздухе, поднятые за шивороты дедовой правой рукой и левой. Стукнув молодцов друг об дружку лбами, дедушка перебросил их через ближайший забор – отлежаться.
Работал Израиль всю жизнь слесарем по металлу, был хорошим ремонтником. (До сих пор пользуюсь некоторыми его инструментами для домашних поделок.) Молчаливый работяга. Не пил, не курил, не смеялся и не шутил. С детьми был строг, иногда суров: увидев пятнадцатилетнего папу с папиросой во рту, немедленно крепко его выпорол. Больше папа не курил никогда.
Был в трудовой деятельности деда забавный, немножко мистический для меня эпизод: пометил, сам того не зная, будущее место работы своего внука. В конце двадцатых и начале тридцатых годов большевики усиленно продвигали на руководящие должности рабоче-крестьянские кадры. Деда тоже, как пролетария, решили выдвинуть: приняли в партию и направили парторгом в знаменитую московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. Кем мог там руководить слесарь, кого идеологически направлять?..
Вступив в должность, новоявленный партийный начальник решил для начала познакомиться с обстановкой в самом трудном отделении – мужском буйном, и пошел с докторами на утренний обход раньше, чем обычно такие обходы делаются – во время завтрака: хотел проверить, чем больных кормят. Пока пробовал кашу, сзади подскочил возбужденный пациент, вскричал радостно: «Ха-а, буйвол какой!» и вылил деду на голову ведро горячего киселя. Обход на этом закончился, а с ним и дедушкина партийная карьера: уволился и вернулся к слесарному ремеслу. Через тридцать лет в этом самом буйном отделении больницы имени Кащенко началась моя психиатрическая служба. Я не знал, что дед там до меня уже денек потрудился, узнал позже, от тети Раи, папиной младшей сестры.
Папа рассказывал мне о дедушке мало и неохотно – то ли потому, что у них не было отцовско-сыновней дружбы, то ли потому, что хотел скрыть, как закончилась его жизнь. Уже взрослым я узнал от Раи, что драмой жизни деда с детства было отвержение его отцом, моим (?) прадедом. Вопросительный знак сейчас объясню. Прадедушка Леви был человеком набожным и состоятельным: имел во владении виноградники и богатый дом. Красавица жена была намного его моложе. Нарожала ему кучу детей. Из них Израиль оказался самым светловолосым и светлоглазым, и прадед решил, что это не его ребенок, а от соседа немца. Так ли это было в действительности, не знает никто, дело темное. Фамилию свою прадед блондинистому ребенку дал, вместе с самым что ни на есть еврейским именем, но после 10-летнего возраста удалил его из семьи – отдал в подмастерья какому-то ремесленнику и больше на порог не пускал. Мать-прабабушка, братья и сестры втихомолку продолжали с Израилем общаться; но прадед оставался непреклонным. Детей Израиля, папу и тетю Раю, в дом к нему тоже никогда не пускали.
Слева направо: дед Израиль, десятилетняя тетя Рая, бабушка Анна и мой будущий папа Лев
Дед покончил с собой 59 лет отроду во время войны, находясь в эвакуации в городе Кирове. Работал там на военном заводе. С ним была бабушка Анна, а папа и тетя Рая защищали от фашистов Москву. Что случилось, почему дед выпил концентрированную уксусную кислоту, от которой умер в ужасных муках, толком узнать от бабушки не удалось, она уходила от этих разговоров. Папа и Рая тоже отмалчивались. Удалось понять только, что на работе произошел конфликт, в чем-то его несправедливо обвинили. В редких и коротких письмах деда этого времени явственна тоска – не в скупых корявых словах, а в самой их скупости, в непроницаемости междусловий. Думаю, детонатором суицидального взрыва послужила застарелая боль безнадежной детской отверженности.
Дед Израиль, в отличие от часто снящегося деда по маме, Аркадия Клячко, мне ни разу запомненно не снился; но незримое присутствие его и помощь с юности органически ощущаю, особенно в драках и мужских ручных работах, которые очень люблю. Тайна его судьбы уже не болит во мне, как прежде болела, а принята как жизненная данность, вместе с сомнениями биологического самотождества – Леви ли я, или человек с неизвестной фамилией и восьмушкой германской крови. Возможно, анализ ДНК это легко прояснил бы, но какое это имеет значение? Пушкин вот точно был на восьмушку немец – по прабабушке Христине Шеберг, жене эфиопа Абрама Ганнибала, вносителя еще одной его восьмушки, темнокожей – и что?..
Дальнейший рассказ веду по заготовкам книги «Доктор Мозг. Записки бредпринимателя». Повествование идет в режиме диалога с собеседницей Ольгой Катенковой.
О тех, кто сам призвал смерть, горюешь неисцелимо, ибо веришь, что они могли еще долго жить.
Это прошлое еще не не наступило.
ВЛ – Таня была младшей дочерью моего дяди, Юрия Клячко, известного физико-химика.
ОК – Клячко – фамилия, вашим читателям знакомая.
– Да, я дал ее одному из героев книги «Нестандартный ребенок» – юному гению Владику Клячко. Юрий Аркадьевич тоже был своего рода гением, у него была безграничная память, потрясающая эрудиция и фантастическая умственная вместимость. Но характер и судьба совершенно иные. О жизни его можно написать захватывающий роман, а по научным изысканиям, и ныне не устарелым, получившим многоветвистое развитие в трудах других ученых, составить полезную обзорную монографию. Только вряд ли кто-нибудь за это возьмется.
– А вы?
– Не рискну. От областей его исследований слишком далек. А к семейной истории, наоборот, слишком близок.
Таня, любимая дяди Юрина дочка и моя любимая кузина, заболела психически с 13 лет.
– В одной из ранних книг вы об этом рассказывали.
