Книга Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

— Слава богу! — обрадовался Лойола. — Сестрица, раз операция не нужна, — не могли бы вы всё же позвать лекарей? Для выздоровления мне наверняка понадобится какая-нибудь мазь. Я собираюсь вернуться на службу как можно скорее.

— Ну, о службе-то речь, я думаю, пока не идёт, — пробормотал второй бородач. Он стоял у окна спиной к кровати, но Лойола всё же услышал его.

— Неужели... всё настолько плохо?

— Сеньор Лойола, вам неправильно зафиксировали переломы, — негромко, но веско сказал первый хирург. — Сращение костей уже началось, но ходить вы на таких ногах не сможете.

— Как... вообще ходить? — непослушными помертвелыми губами пролепетал Иниго. — А... но ведь есть же какой-то выход, наверное?

Второй хирург повернулся от окна. Иниго не мог видеть против света выражение его лица. Только тёмный силуэт.

— Выход есть всегда... или почти всегда, пока человек на земле. Молитесь, сеньор Лойола, Бог милостив. Мы можем заново сломать ваши кости и срастить их уже правильно. Только... я не знаю, как вы перенесёте боль. Похоже, конституция у вас довольно нежная.

Иниго посмотрел на безмолвно стоящую Магдалену и вдруг улыбнулся:

— Ломайте. Я не доставлю вам неприятностей. Вы меня вообще не услышите.

Тут же нахмурился и прибавил:

— Говорил же я, эти французы — коновалы!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Альбрехт и Людвиг сидели на профессорской скамье в одной из аудиторий университета. Сегодня пришла их очередь наводить порядок. Близился вечер, все давно разошлись. Университет погрузился в многозначительную гулкую тишину, настраивающую на возвышенный лад и способствующую возникновению мистических баек.

Студиозусы не торопились домой, хотя работу свою давно закончили. Собственно, потрудиться пришлось немного. Они честно запинали в угол солому. Несмотря на вялый запрет ректора, её снова кто-то притащил. Оно и понятно. Без соломы лекции воспринимались куда как хуже. Скамей на всех не хватало, а сидеть на холодном каменном полу кому понравится? Последнего здоровья лишиться можно, да и мысли с горних высот неодолимо спускаются к презренной пятой точке.

Помимо упорядочивания соломы, друзья вымели особо крупные залежи грязи и выровняли криво стоящие скамьи.

— Всё же он великий человек! — нарушил гулкую тишину Альбрехт. — Разве кто до него осмеливался подойти к вере с чётких позиций разума?

Людвиг наморщил прыщавый лоб:

— Подходить-то подходили. Просто шумиху из этого не делали.

И он яростно шмыгнул носом. Вдобавок к своей неопрятности Людвиг вечно страдал от насморка.

— Да ты... — Альбрехт не знал, как выразить охватившее его негодование. Из них двоих Лютер выделял именно Людвига, и это было обидно. Не изменило ситуации даже то, что именно Альбрехт разжёг костёр для папской буллы. Поступок казался студиозусу выдающимся. Никто ведь, кроме него, не смог решиться на подобное!

— Ты что, сомневаешься в dominus nostris? — наконец выдавил он.

— Да нет, — скучно пожал плечами Людвиг, — зачем мне в нём сомневаться? Профессоришка наш прост и понятен, как полгрошовая монета, И хочет, и боится. Решимости ему Бог не дал, а без этого зачем и огород городить?

Альбрехт опешил:

— Решимости?! Это ему-то Бог не дал? Да у кого ж тогда она вообще есть?

— Есть... у некоторых, — уклончиво сказал Людвиг. — Пошли домой. Не жить же нам теперь в alma mater.

Студиозусы покинули здание университета. До рыночной площади им было по пути. Далее Альбрехт шёл в квартал ремесленников, где жили его родители. Людвиг сворачивал в переулок, открывал дощатую, местами заплесневевшую дверь и оказывался дома, в тёмной подвальной каморке, которую он за гроши снимал у какой-то торговки.

Сегодня на площади проповедовал монах-францисканец — тощий, босой и в изрядно потрёпанном балахоне. Он говорил всё то, в чём так давно разочаровался Альбрехт, — о пользе таинств, об истинности Вселенской Церкви... Вокруг него собрались люди — совсем немного, но слушали со вниманием.

Людвиг мрачно сплюнул:

— Болтун и обманщик! И не стыдно ему вводить в искушение наивных людей?

— Что ты к нему привязался? Он верит в то, о чём говорит, разве не видно? — вступился за монаха Альбрехт. Ему теперь хотелось оспорить каждое слово товарища.

Людвиг не остался в долгу:

— О! В нашем кругу появился друг и защитник монахов! Извини, сейчас я немного оскорблю твои чувства.

С этими словами он поднял булыжник и, замахнувшись им, крикнул:

— Уходи, продавец индульгенций! От твоего гнилого товара у честных торговок молоко киснет!

Монах испуганно отшатнулся, но отвечал с достоинством:

— У меня нет индульгенций. Я лишь стараюсь нести людям свет Писания.

— Твоё Писание лишь убивает, но не оживляет, — распаляясь, закричал Людвиг. — Только тот, кто в душевных бурях познал Бога, — истинный Его избранник. Иди в свой монастырь, не мешай людям жить.

— Я не уйду, покуда не исполню свой долг, — сказал монах с твёрдостью.

В глазах Людвига сверкнуло безумие:

— Так не уйдёшь?

Монах молча покачал головой. Тогда разъярённый студиозус с силой метнул в него камень и пустился бежать. Всё произошло так неожиданно, что его никто не догадался задержать. Монах упал, держась за голову.

Мгновенно набежала целая толпа, всё возмущённо зашумели, кто-то указал на Альбрехта. Сын честного пекаря, а также доброго католика Якоба Фромбергера и глазом моргнуть не успел, как его схватили, поволокли по каким-то переулкам. Затем швырнули в вонючий подвал, где на полу, при свете чадящего масляного светильника, сидели четверо мужчин в лохмотьях, две такие же оборванные женщины и грязный мальчик лет четырнадцати.

Забившись в угол, он с ужасом оглядывал странную компанию.

— Чего вылупился? — хрипло поинтересовалась одна из женщин. — Тебя за какие делишки-то казнят?

Альбрехт тонко икнул:

— М... меня?

— Тебя, понятное дело. За что меня — я сама знаю. Нас тут всех — за бродяжничество. Чтоб дороги зря не топтали.

— Разве за бродяжничество... казнят?

— Ещё как, — подал голос мужик в лохмотьях. — Да это ещё не так страшно. Вот если калёными щипцами мучить начнут...

— Да кому мы нужны-то, щипцы об нас пачкать, — с трудом, задыхаясь кашлем, проговорила вторая женщина, — вот парня, может, и пощупают. Школяр, поди?

Альбрехт кивнул.

— Плохи твои дела, — вздохнула женщина и снова закашлялась. — В университете-то вашем, говорят, смута завелась. Точно пощупают тебя, как пить дать.

Тут загремели засовы. Вошли двое стражников и увели наверх всех, кроме Альбрехта. Бедный студиозус сидел на холодном полу и слушал стук собственных зубов, происходивший от смертельного страха. Через некоторое время в плошке догорело масло. Стало совсем темно. Он думал, что не вытерпит пытку одиночеством, темнотой и неизвестностью, но молодой здоровый организм решил по-другому. Альбрехт сам не заметил, как заснул.