Книга Все хорошо! - Татьяна Белкина

— Постой, а может, меня тоже в Будда-бар пригласишь? Твой же день рождения. Все-таки я подарок обеспечил, хотелось бы в празднике поучаствовать.

— Ну, отец! Это уже детство какое-то. Разве приглашения покупаются? Ты вроде к Вере Петровне шел. Вот и иди давай. Ну пока. Целую. Привет семье.

— Здравствуйте, Вера Петровна, счастлив вас видеть! Как вы чудесно выглядите, все молодеете. И собачка у вас такая актуальненькая. Оригинальненькая. Что, не собачка? Обезьянка? Игрунка называется и стресс снимает? Да, только что слышал про такую. Уезжаете на пару недель на Канары? Ай-ай, как же можно не пускать такое милое животное! Присмотреть за игрункой? Кто? Я?.. Да не вопрос! Оставляйте! Хоть навсегда. Буду командовать ею в свое удовольствие.

II. Любите ли вы кроликов?

Я… как будто осознал, что должен проникнуть — глубже того, что доступно зрению.

Марсель Пруст.

В поисках утраченного времени

Любите ли вы кроликов? Я их ненавижу. Во-первых, они испортили всю сумчатую Австралию, во-вторых, вкус кролика ассоциируется у меня с эпохой развитого социализма, и в-третьих, я ненавижу их метафорическую сущность. Что, круто я сформулировал? Результат профессиональной деформации. Вообще я заметил, что привыкаешь к специальной терминологии, и затем уже кажется, что точнее не скажешь. К примеру, если жена, благоухая французскими вонявками и просвечивая еще не обезображенными временем формами, говорит вам на сон грядущий: «Дорогой, давай сведем баланс нашей семейной жизни», — не стоит огорчаться. Значит, ваша жена — бухгалтер. Перенос терминосферы на любую ситуацию общения является одной из самых распространенных профессиональных деформаций. Нет, опять не то. Я о кроликах и метафорах.

Мой кролик черного цвета с белыми пятнами на ушах и лапах, с розовым носом и голубыми глазами. Мой кролик вовсе не кролик — он вислоухий баран. Ничего смешного. Это такая порода. Уши у моего кролика тупо висят по бокам его тупой морды, а когда он передвигается — подметают пол. Это единственный плюс в его пользу, который я смог отыскать за пять лет совместной жизни.

Кролик сидит в клетке и пребывает в пищеварительном цикле. Желудочный сок у него выделяется непрерывно, потому он жует все, что не приколочено, даже собственное дерьмо. Это называется копрофагия, и, по мнению специалистов, не раз предъявленному мне Настей, это нормально для «альтрициальных животных с кишечным пищеварением». Тьфу! Даже есть расхотелось. Вообще-то я, как кролик, могу есть всегда, правда, стараюсь избегать копрофагии.

Клетка у кролика надежная, из черного неизвестного мне металла, рекомендуемых размеров — 90x60x90. Крыша безвозвратно утрачена в процессе переезда на ПМЖ. В Москве она была красной, что весьма банально, и двускатной, что несущественно. Здесь клетка и кролик ничем не крышуются.

Взгляд у моего кролика невыносимый. Он будто извиняется за сам факт своего существования, подрагивая вислыми ушами. Как гласит все то же мнение: «Кролики — животные-жертвы, участвующие в пищеварительной цепочке многих видов». А дело в том, что зрение у него так устроено — он всегда смотрит снизу вверх, надеясь углядеть опасность. Я тоже смотрю на Настю, которая возвышается над креслом, в котором я сижу. «Не забудь поесть и покормить кролика», — говорит она и уходит в свою учтарню.

Мое кресло стоит напротив клетки моего кролика. Кресло состоит из выгнутой по уникальной финской технологии фанерной рамы в виде недоваренных деревянных макарон, к которым подвешено сиденье. Эта работа скандинавского дизайнера Алвара Аалто известна как кресло № 41. Оно сконструировано таким образом, что позволяет сидящему принять максимально удобную позу и дышать полной грудью. Но я не дышу. Я прилаживаю мышь к заклинившему юэсби.

Мой ноут неприлично пожилого возраста. Он ровесник моего кролика. Он помнит Москву. Его зовут Компак, и он тоже черного цвета с белыми пятнами от ударов и потертостей. Мышь на месте, как и кролик.

Иду за едой. Нужно встать с уникального, купленного в местной «Икее», кресла, пройти сквозь зияющий отсутствием дверного полотна проем — двенадцать шагов до холодильника, взять штюханные брамбуры с наштипатом, сделать еще два шага, поставить пюре с котлетой в микроволновку, включить чайник и положить кофе. Пока еда греется — четыре шага влево, и дверь в сортир. Обратно — тем же путем, осторожно удерживая в зубах салфетку. Что ж я, в центре Европы тарелку на ноутбук ставить буду?

Моя комната имеет шестиугольную форму. По самой длинной стороне неравномерно распределены два больших немытых окна с синими прозрачными шторами. За ними улица Над штолоу — дорога над тоннелем, проложенным под крутым берегом Влтавы, а через дорогу — Министерство внутренних дел, где скоро нам с Настей вручат синие паспорта граждан Чехии, а значит, и Евросоюза.

По двум стенам покороче должны быть двери, но есть только одна — в спальню, и та держится еле-еле. Зато «чешска выроба» — из какого-то местного дерева с резными амурами по углам. И наконец, самая короткая стенка напротив окон, где раньше, наверное, был камин, теперь занята кроликом. Правда, есть еще два простенка, создающих шестиугольность, но они ничем, кроме паутины трещин на штукатурке, не примечательны. Мое кресло стоит между окон, а кролик — под углом 135 градусов к правому окну, из которого иногда проникает свет, не остановленный министерством и кленами.

Мы с кроликом смотрим на потолок. Он — потому что таково анатомическое строение его глаза, а я созерцаю пышные груди лепных наяд, венчающих архитектурную композицию кроличьей стены. Остывший растворимый кофе пахнет концентратами. Я пытаюсь принять максимально удобную для допития оного позу в скандинавском кресле «под сенью девушек в цвету».

Из коридора доносится неприятная, но негромкая какофония бряцания ключей и шаркающих шагов. В комнате появляется моя дочь Алиса, сгорбившаяся под весом непривычно выпуклой груди. Она минует мою стратегическую позицию и, как обычно, запнувшись о многочисленные шнуры, причудливым узором распределенные по поеденным жуком-древоточцем доскам пола, плюхается в сак — набитый полиуретановыми шариками ядовито-зеленый мешок из дермантина, символизирующий уход от буржуазных стандартов, расположенный в углу — между исторической дверью и затененным окном. Алиса пришла из школы чем-то явно раздосадованная, что обычно для адолесцентного периода онтогенеза. Она водружает на голову наушники величиной с летающую тарелку, судорожно хватает свой «эйсер» и погружается в астрал.

Мой кролик беспокойно шебуршит цекотрофами — остатками питательных веществ, упакованных в слизистую оболочку, — не путать с банальным калом! Я беспокойно сдвигаю артефакты моего пищевого процесса подальше — в пустой угол, противоположный Алисиному саку, — и погружаюсь в созерцание экрана монитора.

В мониторе всплывают искореженные скайпом виртуальные личности различной расовой и культурной идентичности. Одним я пытаюсь продать асфальтоукладочную машину, другим — уголь из Кузнецкого угольного бассейна, а третьим — недвижимость в Праге. Одновременно я пишу статью для «Русского дома» — журнала русской диаспоры.